– Хорошо вы ему сказали. Очень хорошо, – захихикал художник Порваш. Когда я шел вчера по селу, то какой-то маленький паршивец спрятался в кустах на кладбище и кричал: "Художник от слова «худо». Ну, показал я ему этого художника.
– А чей это был мальчик? – заинтересовался священник. – Поровой. Конечно же, Поровой, – сплюнул в снег Порваш. – А потом доктор скажет, что у меня нет совести, потому что дети Поровой бегают по снегу босиком. Священник громко втянул в легкие воздух, а потом так же громко выдохнул его из легких. Подтверждались подозрения, которые он с давних пор в себе носил.
– Вы, доктор, – строго обратился он к Негловичу, – не должны выходить за пределы своей компетенции. Разве я говорю лесничему, какие деревья он должен вырубать, а какие сажать? Или разве говорю писателю Любиньскому, как создавать книжки? А вы все время занимаетесь чьей-то совестью. Для этого здесь я, и никто иной в нашей околице. Каждый из нас с большим трудом и самоотдачей получил соответствующее образование и обладает соответствующей квалификацией в своей профессии и призвании.
Доктор Неглович добродушно улыбнулся, потому что он и не собирался вступать в споры со священником. – Меа culpa, – сказал он примирительно.
Но священник еще два раза громко выпустил из легких воздух, прежде чем отозваться так же примирительно:
– Absolvo te, доктор.
Эти слова заинтересовали коменданта Корейву, который был человеком, охочим до науки.
– Знание латыни – не худшее дело, – вмешался он с иронией. – Но возьмем, к примеру, знание Уголовного кодекса. Бьюсь об заклад, что ксендз даже не догадывается, какое содержание кроется за такой невинной на первый взгляд цифрой: параграф 262. Или параграф 25. Сколько же преступников оправдываются незнанием Уголовного кодекса? Только это их совести не спасает. Да, не спорю, латынь интересна. Вот что, например, значит «меа кульпа»? – «Моя вина», – объяснил доктор.
– А как будет по-латыни «наказание»? – спросил комендант. – Ведь вам надо знать, Панове, что каждый суд должен высказаться дважды. Один раз – по поводу «кульпы», а другой раз – по поводу наказания.
Не дано было, однако, коменданту узнать, как звучит слово «наказание» по-латыни. Потому что, как только он упомянул о преступлении и наказании, доктор подумал о том, что произошло, и о том, что еще может произойти. И как бы вторя своим мыслям, которые показались ему поразительными, он громко сказал:
– Оставим кодекс. Среди нас живет жестокая бестия и жаждет крови. Ловкая, хитрая, притаилась на минуту, но все же она снова может схватить очередную жертву за горло. Каждое утро я просыпаюсь с мыслью, что это уже случилось. Она забавляется нашей тревогой и беспокойством, радует ее ужас будущих жертв. Что нам Уголовный кодекс? Кант учил, что моральный закон – в нас самих.
Эти слова были как туча, которая заслоняет заходящее солнце, – и мрак начинает прикрывать образ мира. Долгое молчание нелюбезно прервал Порваш:
– А этот ваш Кант, доктор, не говорил, где искать бестию? Что до меня, то можете быть уверенными, что я без малейших угрызений совести прицелился бы в это чудовище из своей винтовки. В человека, может, и побоялся бы, но не в чудовище. И без всяких кантов, Панове (Кант – жульничество. – Прим. пер.).
Коменданту не понравилась такая болтовня. Он, старший сержант, выписывал журналы «На службе народа» и «Из проблем криминалистики». Бестии существовали не только в Скиролавках, но не какие-то там Порваши справлялись с ними, а только старшие сержанты, а также высшие чином сотрудники. Порваш должен иметь больше уважения к священнику, доктору, старшему сержанту и даже к тому Канту, который, как вытекало из слов доктора, учил морали.
– В милиции, пан Порваш, – сделал ему замечание старший сержант, – мы не насмехаемся над фамилиями. С разными кантами мы имеем дело, но если чья-то фамилия Кант, он требует такого же уважения, как гражданин Порваш. Если вы помните, панове, в Трумейках три года назад жил слесарь по фамилии Вор. Он сделал специальную отмычку и вломился в продовольственный магазин. Из-за фамилии подозреваемого я проводил допрос лично. Подозреваемый мог почувствовать себя обиженным, если бы кто-то неподходящим тоном спросил его: «Что гражданин Вор может сказать по поводу кражи в продовольственном магазине в Трумейках?» Кант – это такая же фамилия, как и каждая другая.
– Это фамилия даже получше, чем другие, – рассмеялся лесничий Турлей. Вы думаете, панове, что лесников не учат категорическому императиву?
Но и на этот раз не было дано коменданту Корейве, человеку, жадному до науки, узнать, что значит «категорический императив». Потому что писатель Любиньски, который так же, как Порваш, присел на стволе поваленной сосны и все время молчал, блуждая мыслями где-то очень далеко – может быть, в своих идеальных сферах, – несмело подал голос:
– Кажется мне, что Луиза не должна слишком долго сопротивляться страстности своей натуры. В старых книгах женщина отдавалась мужчине обычно только на последней странице повести. С тех пор многое изменилось во взглядах людей на дела такого рода. Настоящие трудности мужчины не заканчиваются на том, что он овладевает женщиной, а в этот момент чаще всего и начинаются. Знаю об этом по своему и чужому опыту, а как я уже не раз говорил, я хочу написать правдивую книжку. Поэтому я решил, что Луиза поддастся страсти уже во второй главе моей повести.
– Правильно, – согласился с ним Турлей. – Хоть, по правде говоря, настоящие трудности мужчины начинаются не с той минуты, когда он овладеет женщиной, а с минуты, когда он на ней женится.
Да, когда лесничий Турлей объявил сегодня своей жене, Халинке, что идет на охоту в обществе друзей, он увидел ее гневно сжатые губы, из которых вырвалось несколько резких слов на тему непоколотых дров. Он догадывался, что, вернувшись с охоты, он не получит ужина, но какая-то поперечная сила велела ему взять русскую двустволку и пойти с друзьями, хотя бы ценой домашних неприятностей. Впрочем, общеизвестной тайной было то, что радостный и звонкий, как звоночек, мальчишеский смех пани Халинки чаще раздавался вне лесничества, чем в его стенах. А после того, как по телевизору показали сериал «Ночи и дни», пани Халинка по примеру Барбары Нехчиц закрывала на ночь перед мужем двери своей комнаты и открывала их только тогда, когда он нарубит дров на растопку. Лесничий Турлей уже стал задумываться, можно ли считать такие поступки проявлением любви, хотя еще год или, скажем, два года назад он скорее позволил бы отобрать свою винтовку марки «Волга», чем усомнился в том, что поженились они по большой любви. Доктор Неглович немного знал эту историю, потому что год назад лечил пани Халинку от воспаления уретры. Пани Халинка сама ему тогда призналась, насколько большую роль в ее ранней молодости играла арматура ванной комнаты. Даже причину болей, которые она ощущала в подбрюшье, она усматривала именно в отсутствии этой арматуры. Хоть доктор и заявил, что воспаление уретры не имеет никакого отношения к такой или иной арматуре, пани Халинка где-то в глубине души и в этом недомогании обвиняла Турлея. Было понятно, что рано или поздно (скорее рано, чем поздно) смех пани Халинки чаще будет звучать в доме Порваша, чем в лесничестве Блесы. И это вовсе не потому, что лесничий Турлей ленился колоть дрова для печки, хоть и это имело определенное значение. Тайна крылась в предмете на первый взгляд несущественном, каким, конечно, является арматура ванной комнаты. Попросту в лесничестве Блесы была арматура не такая, как в доме художника Порваша. Из-за этой арматуры в лесничестве пани Халинка постепенно начала смотреть на мужа как бы другими глазами и тогда заметила, что он не колет дров на растопку. Точно так же он, к сожалению, поступал и в начале их супружества, но в то время ванная арматура не играла такой большой роли в жизни пани Халинки, а точнее, она думала, что сможет сменить ее на такую, которая была в доме ее родителей. Старая, некрасивая, местами проржавевшая арматура, какой уже нигде не выпускали, предлагая взамен другую, сверкающую никелем, с цветными ручками и пластиковым душем. Старая арматура имела, однако, то достоинство, что можно было открутить ситечко с душа и сильную струю теплой воды направить на одно очень интимное место. А тогда пани Халинку охватывало наслаждение настолько сильное, что она была близка к обмороку, и даже один раз, четырнадцатилетней девочкой, потеряла на миг сознание в ванне. Выходя замуж и покидая родительский дом, пани Халинка даже не отдавала себе отчета в том, как много она теряет. Потом год, два, три года супружества с покорностью и выдержкой мирилась она с утратой, часто навещая дом родителей. И она была бы, может, более стойкой в своем замужестве, если бы не рождение ребенка и не все более редкие поездки к родителям, а также если бы не открытие, что здесь, рядом, в доме художника Порваша, есть в ванной именно старая арматура. Доктор Неглович был уверен, что, покидая в будущем лесничество и переселяясь к Порвашу, пани Халинка предъявит Турлею длинный список его не правильных поступков, справедливый и доказанный. Никто, однако, и не вспомнит о роли, которую в этом деле сыграла арматура в ванной. Ведь такие дела замалчиваются даже в повестях о женах, которые ушли от своих мужей, или о мужьях, которые ушли от своих жен. Потому что хоть и правда, что каждая человеческая особь отличается от других и ее характеризуют более или менее выраженные отклонения, но ведь правда и то, что некоторые особи не колют дров на растопку. И поэтому, наверное, доктор Неглович никогда не говорил Турлею об арматуре для ванной, что может показаться даже нечестным, но надо помнить, что бывают люди, которым о таких делах никогда нельзя говорить, и никогда о таких вещах они не должны читать ни в каких повестях, потому что они сразу чувствуют себя униженными и замаранными. К сожалению, лесничий Турлей, как многие люди леса, был не только мечтателем, но и человеком твердых принципов. По его представлениям, настоящая любовь должна продолжаться, несмотря на такую или иную арматуру для ванной, а также несмотря на дрова для растопки. Если же настолько мелкие дела могли замутить течение любви, значит, она не была настоящей. Ведь что останется человеку, если он начнет погрязать в мелочах, теряя из поля зрения дела большего значения? И потому каждый раз, когда лесничий Турлей вечером находил двери в комнату своей жены закрытыми и ложился спать в канцелярии, он, как когда-то писатель Любиньски, возносился мыслью к сферам идеальным, где существовала женщина, похожая на ту Луизу, которую вымечтал себе писатель. И единственное, из-за чего он имел претензии к прекрасной Луизе, а скорее к Любиньскому, был факт, что она полюбила простого лесоруба, а не кого-нибудь вроде лесничего Турлея.
