уютной близости.
− Хочешь?!. – шепнула, прижимаясь к плечу. Я – сладенькая!. Мягкие её волосы, щекочущие ему губы, ещё хранили запах табачного дыма, весь вечер витавшего над застольем. Но запах этот перебивался с другим, тонким, волнующим ароматом. Алексей Иванович слышал о неотразимом запахе парижских духов, подумал, сдерживая желание коснуться чужих волос, что французские парфюмеры изрядно потрудились, чтобы пробуждать в мужчине влечение, подобное влечению кота к дурманящему запаху валерианы.
Инна дотянулась губами до уголка его губ, легонько надавливая своим телом, укладывала его на подушку. Протезы мешали ему лечь. Инна почувствовала заминку, поняла, прошептала ему в губы:
− Не расстраивайся. Сама расстегну…
Она приникла к протезам, торопясь освободить от них его ноги. руки её были слабы, или она не знала, как это сделать, и Алексей Иванович осторожно отвёл от протезов почти невесомые для его рук тоненькие руки Инны, закутал её в одеяло, поднялся, тяжело переступая, отошёл к окну.
− Ты что?!. – Инна растерянно смотрела округлившимися глазами. – С моей стороны никаких претензий! Обнялись – разошлись. Вспомнишь – хорошо. Не вспомнишь, что ж… - Она пожала худенькими плечами.
Алексей Иванович опираясь спиной на подоконник, стоял, охватив себя руками, смотрел сожалеющее на красивую, в общем-то совсем ещё девчонку, открыто зовущую его к себе, и совсем не любовные мысли роились в многодумной его голове. «Нет, милая девушка, - думал он. – это только кажется, что всё легко и просто. Кто сотворил тебя такую? Сама бы не додумалась!»
− Ну, что стоишь, как Христос перед народом? – Инна начинала сердиться. Высвободилась из одеяла, потянулась к письменному столу, выдвинула ящик, не глядя, вытянула из лежащей там пачки папиросу, зажигалку, закурила, вызывающе дохнула в его сторону. И как только Инна закурила, Алексей Иванович успокоился совершенно: курящая женщина для него была неопасна. Инна даже в раздражении выглядела жалкой и беззащитной. Он ждал, когда она выкурит папиросу. Она докурила, нервным, каким-то размашистым движением выдвинула из под дивана пепельницу, вмяла в её заваленное окурками дно, свою папиросу, откинулась на подушку. В чисто женской её обиде было столько наивной колючей девчоночности, что Алексей Иванович рассмеялся. Подошёл, присел на диван, успокаивающе погладил по щеке. Она обхватила его руку, потянула к себе. Алексей Иванович отрицательно покачал головой.
− Лежи, лежи, человечек! – сказал отечески. – Давай лучше поговорим. Сегодня что-то всё фронт вспоминается.
− Ну, давай, рассказывай, - разрешила Инна, не отпуская его руки.
Алексей Иванович не был хорошим рассказчиком. Воспоминания о событиях даже весьма отдалённых, были для него так же живы и близки, что возбуждали скорее его самого, чем слушающего его человека. Слабость свою он знал, и, наверное, в сумбурности сегодняшнего дня не стал бы откровенничать, но Инна напомнила ему фронтовых девчат, с нелёгкой, подчас запутанной их жизнью, и потребность умиротворить душу этой вряд ли счастливой девчушки, побудила заговорить.
− Знаешь, вот, - начал он, как-то даже стеснительно. – На войне пришлось мне быть среди девчат, среди отчаянных, совсем не думающих о себе фронтовых сестричек. Написано, сказано о них разное, а я готов и сейчас поклониться им, их особому, женскому подвигу… - Алексей Иванович заметил любопытствующий, явно насмешливый взгляд Инны, понял, что зарапортовался, потёр в затруднении лоб.
− Ладно, бог с ней, с философией, - сказал смущённо, - расскажу только про одну сестричку.
Отвели нас после боёв на формировку, прибыло пополнение и в наш санвзвод. Из трёх новых девчат, одна, ну, сразу выделилась! Не красотой, нет. Чем? Кто скажет! Есть какая-то тайна женской привлекательности. Маленькая, полноватенькая, заострённый нос на пухлом личике – что особенного? А вот хочется лишний раз взглянуть!.. На нас, командиров, принимавших пополнение, смотрела она из-под выпуклого умного лобика, прикрытого с обеих сторон крыльями чёрных волос, внимательным, каким-то приглядывающимся взглядом. И было в её взгляде, - пусть громко это прозвучит, но сам я был такой! – ожидания счастья! Вот, как понять: фронт, смерть, с земли и с неба, и здесь же, у смерти на виду, ожидание своего, девичьего счастья!
Нам она скромно представилась: «Лидочка», и девчата увели её в свою землянку. Высшим для нас командиром был военврач, молодой красавец, попавший на фронт с четвёртого курса мединститута. Любитель гитары, романсов и женщин, он не очень-то стесняя себя в желаниях. Правда, своих девчат остерегался, как-никак командир, девчонки - те же солдаты. На свидания ходил в соседние санроты. А тут занесло: положил глаз на Лидочку!
Полк стоял в лесах. Март, снега уже подтаивают. С потеплевшего неба весной напахивает. В один из вечеров приводит военврач Лидочку в землянку и оставляет ночевать. В землянке обитало нас четверо, старшина, двое нас, фельдшеров, и он, врач, и спали все на одних земляных нарах, бок к боку. Муторно я чувствовал себя в ту ночь. Но командир, есть командир, на всё командирская воля. Хорошо ещё, что моё место было с противоположного края.
Утром военфельдшер, Иван Степанович, - пожилой уже! – мне и говорит:
− Что-то у нашего Жуана не получилось. Он к ней, она – в крик!..
Да и со стороны заметно: Лидочка, как в воду опущенная. Врач – зол, на нас не глядит.
На вторую ночь – всё то же. Тут я не выдержал. Остались мы вдвоём, я и высказал ему своё возмущение. Благо давала мне нравственное право общая наша партийная принадлежность. А комиссара он боялся. В общем, врага себе нажил. К вечеру, смотрю, взял наш командир гитару, сидит тренькает.
Вдруг запел, не глядя на меня, что-то о коварстве друга, о ноже, что вонзили ему в спину. До этого случая отношения у нас были почти дружеские: как-никак, оба ленинградцы, да и разница в возрасте – четыре всего годочка. Я не уступил. Лидочку он оставил в покое.
Вскоре выпало нам с Лидочкой идти по какому-то делу в медсанбат, - шесть вёрст по лесной заснеженной дороге! Ну, тут я выговорил и ей: о её наивности, доверчивости, о том, что чувства надо беречь, что иной раз они дороже жизни! Это я-то ей говорил, кого на каждом шагу били и ломали за наивную мою доверчивость! Это я-то учил девчонку, почти себе ровесницу!..
Лидочка внимательно слушала, смотрела задумчиво себе под ноги, время от времени взглядывала на меня из-под умного своего лобика – взгляд её тёмных глаз даже пугал!
До медсанбата добрались в сумерках. Торопись, не торопись, а ночевать пришлось в гостях. Повёл Лидочку
