Коляй поднялся на кровати и спросил сразу обоих:
— Женатым быть хорошо?
— Я отец двоих детей, — гордо и с таинственностью в голосе сообщил Пронькин.
Будто все этим объяснив, он пыхнул папиросой и многозначительно откинулся назад. Прохор несколько раз кивнул головой как бы в подтверждение:
— Семья — это все. Бегай не бегай, а к одной придешь — и чтоб семья была и детишки. Свою вон вызову, подкопим, дом купим…
— Я никогда больше не женюсь, — заявил Пронькин. — Ихнюю породу теперь насквозь знаю. И вообще, баба — она тянет, когда в белый халат одета или в военную форму…
Коляй не раз слышал, как мать разговаривала с соседками: «Имеешь угол, зарабатываешь на чашку супа, семья у тебя — и не рыпайся больше никуда! А то обрубят нос по самую шею — лишишься всего…» Он соглашался про себя и думал: правда, чего рыпаться, если жизнь на этом стоит. Вся разница, что у одного угол, а у другого квартира, один из простой чашки пьет, а другой из сервиза. Но смысл не менялся, выходило одно уравнение и шоферу, и повару, и начальнику, и простому рабочему. Но сейчас дело для него поворачивалось так: приехал в Синегорье, женился, получил комнату — и все. Ничего больше не хоти, знай деньги на книжку складывай?
— Или чтоб огонь! Чтоб ты за ее ласку хоть в петлю! — продолжал Пронькин. — Вот с кем жизнь связывать надо. А таких, что ложки моют, миллионы.
Коляй снова представил смуглянку из парикмахерской. Что, она тоже ждет всех северных надбавок и мужа хоть какого? Рубашка-то мужская у нее над кроватью висела? Висела.
На душе стало еще отвратнее. Коляй умом понимал, что напрасно он плохо думает о смуглянке. Ее дело в конце концов кому рубашки стирать. Да и над ее ли кроватью она висела? Но ничего с собой поделать не мог — у него сейчас было полное сердце ненависти ко всему свету. И к Пронькину, и к Прохору, и особенно к себе. За то, что у него всего шесть классов образования и поэтому плохо подвешен язык, за то, что у него нет красивого костюма, за то, что он никому на земле не нужен.
Этого Коляй вслух, конечно, не говорил. Незачем. Люди обращают на тебя внимание, когда ты лишаешься мелочей — волос или очков… Но никто во все века никого не спрашивал: почему у тебя стало другое сердце? А кто пробовал узнать, тот так сильно задумывался, что терял интерес к жизни.
Коляй вытащил папиросу, закурил и кивнул Прохору:
— Дай, что ли, картишку…
Каждый колымчанин знает: быстрый век у здешней весны, а еще быстрее у лета. Не успели одуванчики белым пухом запрудить просохшие кюветы, как их уже сменила северная роза — шпалерами вдоль дороги вспыхнули бордовые кусты шиповника. Неделя, другая, и на месте нежных пятипалых цветов появились зеленые пупырышки завязи. А бордовый с малиновой искрой цвет перекочевал с дорог — целыми озерами разлился по еланям да болотам между сопками, — это распустился иван-чай. Однако и ему недолго удивлять тех редких шоферов, что останавливаются на перевале полюбоваться открывшейся внизу картиной. Там, в тундре, снова главным цветом становится белый — распускается кашка, а вместе с ней и пушица. Чуть погодя зацветет редкими желтыми головками ползучий хвощ, который за тяжелый запах называют еще дурникой. Так и торопится каждая травка, пока оттаяли ее корни, успеть прожить свой век.
А в начале августа подернутся сединой сопки — побелеет мох; потом вдруг взмоют по скалам желтые и красные языки, запламенеют вдоль дорог лиственницы и карликовые березки, загорятся последней краской всякие кусты и кустики — все, кончилось лето. Однажды ночью дохнет с севера холодом, пообрывает жухлую одежонку с лесов, кое-как прикрывавших летом хлябистые мшаники, — зима.
Однако когда это еще будет…
Левая рука у Коляя загорела до красноты, и кожа на ней облезла по второму разу. Он все равно клал локоть на боковое стекло — шоферская привычка. Такая же, как слушать, думать о своем и смотреть на дорогу. Известный всему поселку Поросятник, которого он посадил на Левом берегу, никак не мог кончить жаловаться на жизнь:
— Мы же Север покоряем, здоровье тратим! А они такую цену за комбикорм дерут? Не было на свете справедливости и никогда не будет!
— М-м, — сказал Коляй.
Ему было не до разговоров —. желтая легковушка так и норовила проскочить вперед. Сначала Коляй подумал, что это «чаевой» — таксист, но оказался частник. Впрочем, это почти равносильно.
Каждый раз на расширении дороги он выходил влево, мигал фарами, гудел по-комариному. Коляй чуть трогал рукой руль, и «жигуль» снова скрывался в густом шлейфе пыли. Кто ездил летом по колымским дорогам, знает эту пыль, она пеленой укрывает придорожные кусты и деревья на десятки метров. За несколько километров по пылевому смерчу, вздымающемуся к небу, можно узнать, вон по трассе катит машина. Порой после прошедшего тяжело груженного дизеля, да еще с прицепом, на дорогу опускается кромешная тьма; включай фары и становись у обочины, если не хочешь лобового удара встречного грузовика.
Коляй шел без прицепа, но с грузом — деревянными щитами, взятыми на уптарской перевалбазе, где скапливались все грузы для плотины, и пыли за ним поднималось достаточно. А что скажешь — не вижу, и все. Поросятник тоже заметил в зеркало «жигуль» и сказал:
— Да пусти ты его!
— Это же частник! — удивился Коляй.
— Купи ее и ты частником станешь. Скажешь, нет?
Отвечать не хотелось, потому что Поросятник был прав. Уважай его не уважай, резон в словах имелся — Коляй давно уже в глубине души подумывал о своей «баранке». Да и какой шофер об этом не думает?
Он взял машину вправо, сбросил газ и пояснил, чтобы Поросятник ничего не строил насчет советов:
— Сыпун, тут медленно надо…
Полоса сыпуна шла действительно. Издалека было видно, как с бревенчатого бункера на обочине бульдозер наваливает грунт в самосвалы, а те насыпают кучи по дороге. Тут же грейдер разравнивает их по полотну. Грунтовые колымские дороги размываются паводками и дождями, покрываются выбоинами под многочисленными, колесами, а на крутых прижимах и просто осыпаются. Для их постоянной подсыпки, подтрамбовки, укатки нужно много грунта, который без бульдозера и самосвала не возьмешь. Потому и нарублены бункера, изобретение колымских дорожников, по всем дорогам и веткам Северо-Востока.
Подъезжали к поселку. Здесь пыль исчезла, курсировали поливальные машины. По мокрому сыпуну ехать было еще опасней — он, словно масло, сносил машину то к одному кювету, то к другому. Поросятник этого не понимал и все настойчивее приставал с рассказом о том, что мужикам надо держаться друг за друга. Коляй давно понял — это чтобы понравиться. Не выйдет, дорогой, отдашь сполна. С людей по двенадцать рублей за килограмм драть, это как? Наживаешься, гад, на северянах!
Поросятник долго рылся в кармане, выбрасывал какие-то крошки, ниточки, бумажки, шептал что-то, Коляй терпеливо ждал. Тот наконец протянул горсть медяков, потом, насупившись, полез в кузов. Так же молча скинул мешки и, не оборачиваясь, поволок их в «нахаловку».
Через два месяца все Синегорье судачило о Поросятнике. По первым заморозкам, когда скотину готовят к забою, кто-то ясным днем умыкнул у него оба десятка поросят. Никто не услышал ни визга, ни писка. Рассказывали, что возле загона на несколько секунд останавливалась неизвестная крытая машина. Поросятник, его фамилия Алексеев, вернулся вскоре с ведром объедков из столовой, обнаружил пустые сараи в загоне и закричал тонким женским голосом. Потом он хотел повеситься, ему не дали, и он еще долго бродил по подъездам домов, растрепанный, с пустым взглядом.
Да, такие умельцы только на Колыме и сохранились.
Ходит в скромном вытертом пиджачке, еще, может быть, и передовик, а лет сорок назад такие номера в Ростове или Одессе делал, что поросята — просто тьфу!
…В общежитие Коляй не опешил. На него там накатывала тоска. Не помогали вилюйские рассказы Пронькина, перестали давать успокоение рассудительные разговоры Прохора. Почему так случилось, Коляй знал.
Еще зимой каждый свободный вечер он словно ненароком прохаживался возле вагончика-парикмахерской. Зорко наблюдал, кто вокруг трется, по какому делу. Потом сообщили, что она уехала в отпуск. Стало вроде бы легче: что в глазах не стоит, то на сердце не ложится. Однако тревожила мысль — вдруг не вернется? Мужчины с опытом и высокими разрядами не выдерживали колымского мороза с ветром, чего с девчонки спрашивать?
Но смуглянка вернулась веселая, еще сильнее загорелая; ребята от своих девчонок слыхали — неделю фруктами весь вагончик кормила. А Коляю ее веселье — как отверткой в сердце, уж лучше бы она ходила злая и в грязном ватнике, чтобы на нее никто внимания не обращал, потому что приехала она вместе с мужем. Коляй раньше боялся встретить ее одну — вдруг спросит: «Что вы здесь ходите?» Еще страшнее стало увидеть двоих…
