Пикет издалека угадывался по кружащему над ним вертолету. Шоферы да вертолетчики — всему Северу хозяева, ни одно дело без них не обходится. В тридцатых годах первым десантам на побережье с материка везли и яков высокогорных, и ишаков, да не пошла работа. Без техники Север можно открыть, но не освоить.
Вертолет то зависал на одном месте, то разворачивался и делал круг, то опускался и исчезал за взгорком, поросшим деревьями. Путь туда лежал через заболоченную ложбину. Вот из такой же прошлый раз машина отправилась прямо в ремонт. Как за ней ни следи, а от неожиданностей не спасешься.
Однако теперь все кончилось благополучно. МАЗ взревел и вывез Коляя на взгорок. Отсюда стало видно: под вертолетом на тросе висит квадратная решетчатая балка — часть высоковольтной опоры. Несколько человек ставили опору лапами на штыри и не могли никак попасть болтами в отверстия. Один из них махнул Коляю рукавицей:
— Кури! Вертолет отпустить надо…
Видно было, что наверху ветер крепко набрасывается и летчик не может подгадать — опору дергало то вверх, то в стороны. А однажды вертолет перекосило и он чуть не чиркнул хвостовым винтом по верхушке вагончика.
Коляй хотел подойти к монтажникам, но послушал, как они азартно кричат «взяли», и решил покопаться в моторе: хорошо, если каждый делает на совесть свое дело. Но сначала он осмотрел машину со всех сторон, чтобы душа была спокойна. Увидел прилипшие к радиаторной решетке перышки в запекшейся крови и хлопнул себя по лбу — совсем забыл!
Он вскочил на заднее колесо, перегнулся в кузов и вытащил из-за ящика пуховый ком — куропатку. Он сбил ее, когда сворачивал с трассы на дорогу к пикету, — из кустов веером поднялся целый выводок, и одна с разлету врезалась прямо в капот. Такие случаи часты ранней весной, когда куропатки выходят к оттаявшей трассе поклевать камешков, — там и сям на дороге можно увидеть укатанные тяжелыми баллонами лепешки перьев. А это, видать, поднялись напуганные глупые птенцы.
Раз так вышло — значит, вышло. Не пропадать же дичи.
Наконец вертолет заревел довольно, дал победный круг над пикетом и исчез за сопкой. Монтажники с прибаутками начали вытаскивать из кузова груз. Но никто не суетился и не спешил: оно и понятно, еще всю жизнь работать.
Дождавшись, пока перетащат в сторону от дороги ящики, Коляй показал куропатку:
— Зажарим? Бью без ружья!
Белозубый парень в ответ улыбнулся во весь рот и сказал:
— Понял, а я из ружья! Пошли передохнем.
Коляй пошел вместе со всеми к костру, его усадили за пустой барабан из-под кабеля, дали в руки миску. Он подцепил кусок мяса, начал жевать, почувствовал тугие крупные волокна и посмотрел на парня.
— Думаешь, баран-полкан, а? — подмигнул тот. — Не сомневайся!
Коляй наелся, но не выбросил куропатку, а ободрал и начал жарить над углями. Вертел ее на палочке, следил, чтобы не капал на землю сок, а сам думал, вспоминал, как ходил на охоту с Васькой.
…В то утро они спозаранок пошли на ручей Омчагалах. Тогда мать Васьки еще не переехала в оленеводческий совхоз, и его отец был жив. Как всегда, до осеннего перелета предстояло запастись мясом и Васькиной семье, и Коляю с матерью. Весна пришла рано, вокруг ручьев натаяло много озер, на которые любили садиться при перелете гуси. Погода стояла самая охотничья: внезапно пошла снежная крупа, тучи прижали гусиные косяки низко к земле. Они взяли побольше патронов с дробью-нулевкой, положили в особый карман, конечно, и по жакану.
Сначала в косяк палил Ванька. Первым стрелять невыгодно — гуси идут в широкую линию, дробь без вреда обкатывает их по тугим перьям от носа до хвоста. Зато потом косяк смешивается в плотную кучу, гуси сбиваются со скорости и показывают пуховые животы. Тут одним зарядом можно положить до трех штук. Васька обязательно клал гуся даже первым выстрелом — он держал двустволку и стрелял не в пример Коляю.
В тот раз тоже один из гусей сразу пошел вниз. Васька спокойно развернулся — и еще один упал, оставив в воздухе облачко перьев. Коляй прицелился в одного, потом перебросил мушку на второго, увидел, что тот уходит за деревья, и пальнул в самый конец косяка. Сперва подумал, что промазал, но последний в косяке гусь вдруг резко пошел в сторону, потом вниз и исчез в кустах.
Кусты доставали до пояса, но марь, как и все мари, была изрыта ямами, и, когда нога проваливалась в мох между кочек, ветки качались у самых глаз. Кое-где еще висели сморщенные ягоды оставшейся с прошлого лета пьяной голубики. Рыхлый, хлюпающий мох неохотно отпускал ноги. Неподалеку также вперевалку продирался сквозь сцепившиеся ветви Васька. Как и хитрая утка, гусь мог замереть у самых ног, не выдавая себя ни звуком. Поэтому Коляй покрикивал и шурудил по кустам прикладом.
Он не услышал ничего впереди себя. Только когда рядом охнул Васька, поднял глаза и увидел вырастающую из кустов сначала огромную башку, а потом всю бурую, со всклокоченной грязной шерстью тушу. Он знал, что нужно стоять неподвижно, и замер, сжимая в руках ружье. Васька сказал спокойным голосом: «Не шевелись…» Коляй помнил, что у Васьки в ружье, как и у него самого, патроны с дробью. И тут же услышал, как за спиной клацнуло железо, потом еще раз: Васька сменил заряды. Потом затрещали кусты — это Васька стал отходить в сторону, отманивая на себя голодного, только что поднявшегося из берлоги медведя. На мари, как и в стланиковых зарослях, от медведя спасения нет — густые ветви скрывают его от глаз охотника и рикошетом отбрасывают в сторону пулю, посланную даже с близкого расстояния. Коляй ничем не мог помочь Ваське, он боялся пошевелиться: маленькие глазки зверя пристально следили за ним. Вдруг медведь снова опустился на четвереньки, ударом лапы разбил трухлявый пень на пути и ушел, почти не задевая веток.
Они с Васькой сидели над ручьем, варили в котелке гуся и громко смеялись, передразнивали друг друга, отмечая собственную смелость и находчивость. Время от времени кто-нибудь хватал ружье и, скривив страшную рожу, кричал, показывая другому за спину: «Вон он!» — и оба снова заходились в смехе. Когда начали есть гуся, Коляй предложил поставить на тропе несколько петель из крепкого троса. Васька серьезно сказал:
— Он же нас не тронул? Зачем убивать, одни кости. Зимой берлогу найдем — добудем!
После этого случая Коляй и завел собаку. Но Чаун оказался ездовой лайкой, выносливой на морозе, с мощной грудью и совсем бестолковой на охоте. К тому же он лез лизаться к первому встречному, из-за чего все охотники смеялись над Коляем. И они с Васькой, как и раньше, ходили в тайгу вдвоем. Васька не хуже лайки отыскивал острым глазом белку на лиственнице и лежки куропаток в глубоком снегу. Вот счастливое было время — ни о чем не думали!
Коляю вдруг пришло в голову, что на пикете может храниться горючее для вертолета. Неплохо залить в бак дизтоплива от Ми-4, оно такое чистое, что на нем могут работать и карбюраторные машины. Правда, сам он, когда работал на карбюраторной, выменивал на горбушу у летчиков бензин от МИ-6; в нем нет серы.
Не прочь Коляй был перехватить и чистейшего японского масла для бульдозеров. Что-что, а оно всегда сгодится — не себе, так кому другому в гараже. Он заглянул за вагончик, посмотрел в кустах, но ничего не обнаружил и направился к родному МАЗу.
Завернув жареную куропатку в тряпицу, он положил ее в «бардачок» и в окно увидел: из лесу вышли два человека. Они заметили машину и заторопились. По тому, как к ним обратился пожилой монтажник, Коляй догадался, что из начальства. До машины доносились лишь обрывки разговора: «…цемента не хватит на следующий пикет… бульдозер пройдет — смотрели… как хочешь, а к сроку…».
У МАЗа кабина просторная, как сарай, втроем уселись свободно. Коляй увидел на полу копейку, поднял и отверткой вогнал под резинку на ветровом стекле. В Аннушке у них была такая мода у шоферов — узор выкладывать.
Не серьезно, конечно, но не хотелось отличаться от ребят, а потом в привычку вошло. Он заметил, что один из его спутников покосился на шеренгу копеек, и сообщил:
— По всему стеклу выходит где-то четыре рубля.
— Как раз бутылка!
— Не в этом дело, — пояснил Коляй. — Красиво…
Ему не нравились люди, которые из кожи лезут, чтобы только сойти своими в доску.
Они отъехали от опоры, на которой уже висели монтажники, и вскоре за окном вновь задымился унылый, выжженный торфяник.
— Из-за какого-то охламона теперь бульдозеры с работы снимай, — пробурчал сосед.
Потом оба они заговорили, как в поселке вымоются в душе и напьются чаю, как им до смерти надоело на ЛЭПе — вели обычный дорожный разговор. Вся жизнь состоит из усталости и отдыха, что поделаешь. И Коляй, чтобы поддержать беседу, сказал:
— На месяц мне надо чая около четыреста грамм…
Попутчики замолкли. Они были не молодые и не старые, не веселые, но и не грустные. Коляй всегда считал, что такие люди не пьют, не Дурят и в газете читают все страницы. У них в общежитии был такой по кличке Полтора Оклада: когда диктор по телевизору говорил: «Убавьте звук!», он наперекор всему красному уголку убавлял; он обожал всякие собрания и заседания. Даже Романтик со своими мыслями, что все люди сознательные и только показать это стесняются, и тот морщил белесые брови и говорил про него: «Гений потому велик, что неотделим от человечества. А однобокий гражданин подобен уроду».
