Тем временем небо постепенно чернело. Южный горизонт был целиком затянут тучами. Пелена облаков затягивала зенит. Воздух становился тяжелее. Атмосфера наполнялась удушливой жарой, как бывает, когда июльское солнце затягивается низкими тучами. Неужели еще не конец происшествиям в этом бесконечном рейсе?
— Вы еще не потеряли способности удивляться? — обратился ко мне доктор Питфердж, встретившись со мной на шкафуте.
— Пожалуй, что нет, доктор.
— Так вот, надвигается гроза, а может быть, и буря, не позднее вечера.
— Гроза в начале апреля! — воскликнул я.
— «Грейт-Истерн» бросает вызов всем временам года! — заявил Дин Питфердж, высоко вздернув плечи. — Эта гроза специально для него. Видите зловещие тучи, которые заволакивают небо? Они напоминают доисторических животных, которые, среди прочего, пожирают друг друга.
— Вижу, — ответил я, — что горизонт становится грозным, и месяца три спустя я мог бы согласиться с тем, что он предвещает ливень. Но сегодня — нет, мой дорогой доктор.
— Я припомню вам ваши слова, — живо возразил мне Дин Питфердж, — когда через несколько часов разразится гроза. Я чувствую ее приближение, как барометр. Обратите внимание на водяные пары, собирающиеся наверху. Поглядите на эти перисто-кучевые облака[161], на эти «кошачьи хвосты», сливающиеся в одну тучу, и на эти плотные кольца тумана, застилающие горизонт. Произойдет быстрая концентрация водяных паров, а в результате будет накапливаться электричество. Кстати, давление по барометру поднялось до семисот пятидесяти миллиметров, а господствующим ветром является юго-западный, единственный, который порождает тучи в холодное время года.
— Ваши наблюдения представляются верными, доктор, — произнес я, — и остается только подчиниться. Но почему же никогда раньше на этих широтах вроде бы не бывало гроз в эту пору?
— Бывали, сударь, бывали, если справиться в ежегодных отчетах. Даже зимние грозы уже упоминались дважды. Вы не поверите, но это явление отмечалось в тысяча сто семьдесят четвертом году, а затем в тысяча восемьсот двадцать четвергом году, причем в первый раз гроза имела место в феврале, а второй — в декабре. В тысяча восемьсот тридцать седьмом году в Норвегии был зарегистрирован удар молнии, причинивший значительные разрушения, а не далее как в прошлом году в Ла-Манше в феврале молния поразила рыболовные суда. Так что время от времени стоит обращаться к статистике, весьма, как видите, неожиданной.
— Что ж, доктор, пусть будет так. Значит, нам повезет. Кстати, доктор, гром и молния вас не пугают?
— Меня! — воскликнул доктор. — Гром и молния — мои друзья. Они даже лучше, чем лекарство.
— Лучше лекарства?
— Без сомнения. Хотите — верьте, хотите — нет, но однажды меня в постели поразила молния, и это было, когда я направлялся в Лондон. После этого у меня прошел паралич правой руки, до того не поддававшийся никаким усилиям медиков.
— Вы это серьезно?
— Абсолютно. Такое лечение, лечение электричеством, — самое эффективное. Сударь мой, я знаю массу достовернейших фактов, когда молния приводила в конфуз весьма умелых врачей, выступая в качестве орудия исцеления в безнадежных случаях.
— Не важно, — отозвался я. — Я мало доверяю медицине как таковой и вовсе не собираюсь добровольно обращаться за подобной помощью.
— Потому что вы не хотите видеть конкретные результаты. Вот вам еще один пример, пришедший мне на ум. В тысяча восемьсот семнадцатом году в Коннектикуте один крестьянин, страдавший неизлечимой астмой, был поражен молнией на собственном поле — и он полностью излечился. Прямо-таки великолепное средство!
Похоже, доктор готов был дозировать гром и молнию в виде пилюль.
— Смейтесь, невежды, смейтесь! — произнес он. — Вы даже не знаете, над чем смеетесь: над погодой или медициной!
Глава XXXII
Дин Питфердж удалился. Я же остался на палубе, наблюдая за приближением обещанной грозы. Фабиан опять заперся у себя в каюте. С ним был Корсикэн. Очевидно, Фабиан делал распоряжения на случай фатального исхода. И тут я вспомнил, что у него в Нью-Йорке живет сестра, и меня охватила дрожь при мысли о том, как мы будем объявлять ей о смерти брата, которого она придет встречать. Мне хотелось тотчас же увидеться с Фабианом, но я решил, что не стоит тревожить ни его, ни капитана Корсикэна.
В четыре часа перед нами открылась земля, расположенная неподалеку от Лонг-Айленда. Это была коса Файр-Айленд-Бич. Посреди возвышался маяк, отбрасывавший свет на всю округу. Пассажиры заполнили пристройки и переходы. Они слали приветы берегам, которые отстояли от нас на шесть миль к северу. Ждали мгновения, когда лоцман ступит на борт, что было важно по условиям ранее заключенного пари. Само собой разумеется, «обладатели» ночных четвертьчасовых отрезков времени, и я в их числе, должны были расстаться с надеждами. Те же, на кого пришлись дневные отрезки времени, — за исключением пассажиров, кому достались промежутки между четырьмя и шестью часами, тоже не имели ни единого шанса. Лоцман взойдет на корабль до наступления темноты, и все кончится. Оставалось всего семь-восемь заинтересованных лиц. Среди них могли найтись и такие, кто готов был бы продать свою очередь. Так и произошло, и при этой продаже, покупке и перепродаже шансов бушевали такие же страсти и стоял такой же гвалт, как на Королевской фондовой бирже в Лондоне.
В четыре часа шестнадцать минут по правому борту была замечена шлюпка, направлявшаяся прямиком к нашему судну. Сомнений не было: это лоцман. Самое большее через четырнадцать — пятнадцать минут он окажется на борту. Началась ожесточенная борьба за вторую и третью четверти часа между четырьмя и пятью вечера. Спрос и предложение с поразительной быстротой сменяли друг друга. Затем последовали бессмысленные ставки, связанные с личностью лоцмана, суть которых я привожу без всяких изменений:
— Десять долларов, если лоцман женат.
— Двадцать, если он вдовец.
— Тридцать долларов, если он носит усы.
— Пятьдесят, если у него рыжие бакенбарды.
— Шестьдесят долларов, если у него бородавка на носу.
— Сто долларов, если он ступит на палубу правой ногой.
— Он будет курить.
— В зубах у него будет трубка.
— Нет! Сигара!
— Нет! Да! Нет! Да!
И еще двадцать предположений, столь же абсурдных, сколь нелепы были желания спорящих делать на них ставки.
В это время небольшая шхуна с распущенными парусами, и тоже с правого борта, галсами[162] осторожно приближалась к нашему пароходу. Бросались в глаза его изящные формы, обтекаемые носовые линии, вытянутый кормовой подзор, что, вместе взятое, придавало судну внешний вид прогулочной яхты. Красивые и прочные суда, подобные этой лоцманской шхуне, водоизмещением от пятидесяти до шестидесяти тонн, строятся для плавания в открытом море и бороздят воды, легко взлетая на гребень волны. На таких кораблях совершают кругосветные путешествия, и каравеллы Магеллана уступили бы им во всем. Эта шхуна, величественно приподняв нос, приближалась к нам, несмотря на ветер, который стал усиливаться. Её корпус и паруса выделялись белым пятном на фоне почерневшего неба. Волны накатывались на форштевень. В двух кабельтовых от «Грейт-Истерна» судно словно слилось с морем, и с него спустили шлюпку. Капитан Андерсон отдал команду остановиться, и в первый раз за четырнадцать дней замерли все гребные колеса и винт. Со шхуны в шлюпку сошел человек, с ним еще четверо матросов. На борт нашего корабля была заброшена бухта троса, по которому шлюпка, подобно ореховой скорлупе, подтянулась вплотную. Лоцман ухватился за трап, живо вскарабкался наверх и взошел на пароход.
