В последнее время он изменился: его шутки становятся все более злыми. В сложные моменты операции уже не замолкает, даже нагнетает, а Людмилу Ивановну называет Людиком. Они получили квартиры в одном доме, стали друг другу ближе по территории и по душе. Может быть, у Гриши это связано с болезненным комплексом, с каким-то изломом? Его настоящая фамилия Ройтман. Фамилию Левченко он заимствовал у жены. Его мама и тетя — типичные местечковые женщины, которые немножко поют, когда говорят, и не всегда справляются с буквой «р». «Гри-и-и-ша, ну ра-а-а-зве та-а-к мо-о-о-жно», — тянут они нараспев, традиционно покачивая головами, и косят глаза. А Гриша отвечает им лихо, посконным мужицким выкликом. И здесь чувствуется конфликт, протест, какая-то подспудная боль и нездоровье. Из подкорки это, оттуда, из глубины.
В сороковые годы выступал у нас лектор по фамилии Кипарисов. Он был полусогнутый, какой-то ноздреватый, геморроидальный. Во время лекции зажигался от собственной речи, кровь уходила в голову, надувались шейные вены, а на губах выступали слюни. И жест нервический, очень характерный — резкий и беспомощный одновременно. Пикейный жилет из вольного города Черноморска сбивался на пафос. Чего-то хотелось этому человеку, и он стал Кипарисовым. Найти жену с такой красивой фамилией непросто. По-видимому, он ее сам придумал. А знаменитый зубоскал и охальник, преподаватель латыни из нашей Alma Mater, все это понял и придумал ему забавную нарицательную фамилию: Крестовоздвижнер.
В начале века примерно такие же благополучные интеллигенты рвались из теплых фланелевых пижам, зачитывались Ницше. В «Славянском базаре» и в коммерческом клубе они не просто поглощали пресловутую «осетрину с душком-с», но искали небо в алмазах, мечтали о Синей Птице. Их анемичные дочки писали в семейные альбомы: «Человек — это звучит гордо!».
А через несколько лет Валерий Брюсов им скажет с укором:
Вам были милы трагизм и гибель,
И ужас нового потопа,
И вы гадали: в огне ль, на дыбе ль
Погибнет старая Европа?
И вот свершилось: рок принял грезы,
Вновь показав свою превратность,
Из круга жизни, из мира прозы
Мы брошены — в невероятность!
Все, что мечталось во сне далеком,
Воплощено в дыму и в гуле,
Что ж вы коситесь неверным оком
В лесу испуганной косули?
Что ж не стремитесь в вихрь событий
Упиться бурей гневно-странной,—
И что в былое с тоской глядите
Как в некий край обетованный.
А Гриша? Гриша пока еще никем не бит. В бурях не участвовал, в не вероятностях не состоял. Кушает только дома свои пюре. Однажды он признался, что пописать в чужом туалете не может: какой-то комплекс ему сфинктер замыкает. Только дома, только дома! А в мыслях и в мечтах он — грубый мужик, опытный и залетный. Он шутит, как половой гангстер, плоско и дотошно. Любит подробности. Кутила на уровне дворника. Женщины уже привыкли, не обижаются, а нравы в операционной простые, работа тяжелая.
Но все течет, как известно, и меняется. Гриша тоже не стоит на месте. Сначала его пленяли удалые ямщицкие мотивы — как таковые, сами по себе. Рванулся человек от своих пюрированных смесей. Глядишь:
Сидит ямщик на облучке
В тулупе, в красном кушачке.
А сами-то — не стоят, а вскачь, чтоб захлебнуться снегом и звездами! И уже: «Не в немецкой ермолке ямщик, борода да рукавицы. И сидит черт знает на чем. А как гикнет, свистнет. Спицы в колесах смешались в один гладкий круг. И пошел считать себе версты, пока не зарябит тебе в очи!».
Эх, Тройка, Птица-Тройка! Куда несешься ты, Ройтман-Левченко? И куда тебя еще занесет?
А заносить уже начинает. Он звонит мне в кабинет из нашей ординаторской. Окруженный сестрами, кричит в трубку: «Почему эта сучка Галочка не подготовила операционную?». (Отказалась Галочка от общих завтраков, побрезговала, так получай же!)
— Не волнуйся, Гриша, она сегодня заболела — отравилась, еле на работу добралась. Через 15 минут все будет готово.
— Отравилась? И не сдохла? Жаль!
Мне гудки: трубку он повесил.
В присутствии больных он говорит дерзко, как бы режет правду-матку. Характер, дескать, такой — открытый, широкий, и плечо крутое. В миру мы с ним — старые товарищи, по службе он мне не подчиняется — совместитель, и в любое время уйти может. А я от него завишу: уйдет — и не будет наркозов. И что делать? Опять молчу. Сносить надо. Больные не виноваты, а рак не ждет. ОПЕРАЦИИ ДОЛЖНЫ СОСТОЯТЬСЯ. Говорят, незаменимых людей нет. Но Гришу заменить нельзя: виртуоз!
Все же я с ним поговорил, улучил момент. Я руки мыл, он наркоз готовил. Хотел начать спокойно, по Станиславскому. Только не получилось: щеки задрожали, стало больно. Ведь мы были друзьями много лет. «Зачем ты меня кусаешь, Гриша, почему злобствуешь? Это же невыносимо, что именно ты». Он смутился немного, сбросил маску свою ямщицкую, стал серьезным и как бы даже соскочил с облучка: «Извини, я не хотел тебя волновать перед операцией. Тебе работать нужно. Успокойся».
Душевного разговора тогда не получилось, ну, да ладно — хоть так. Все же лучше, чем оскаленная пасть. Конечно, я уже упустил его. Вероятно, уже не перетяну, но хоть маленькое облегчение на этом пятачке. Опять можно работать. А внешне — все спокойно. И не просто спокойно, а даже хорошо.
Я хирург-онколог высшей категории (надбавка к заработной плате и престиж), главный врач (вновь надбавка и снова престиж), главный онколог города (престиж без надбавки). Меня все знают, можно сказать — я популярен. Диспансер на хорошем счету в городе и в области. Мы делаем операции, внедряем новые методики в клинику и в так называемую организацию здравоохранения. У нас хорошие показатели, может быть, даже лучшие в области. (В связи с этими прекрасными цифрами мой шеф напоминает, чтобы я не очень зазнавался, выдержку из «Истории города Глупова». Там при каком-то градоначальнике возник ужасный голод. Когда обыватели всю лебеду сожрали и начали помирать, решено было принять меры. И тогда вызвали статистика. Этот все посчитал и вывел, что продовольствия очень много — в три раза больше, чем нужно… Шеф говорит снисходительно, доверительно. Он большой эрудит и отношения у нас хорошие. И все это знают.) На улице многие со мною раскланиваются, милиционеры даже иногда честь отдают, гаишники не останавливают на трассе, бензоколонки дают без очереди бензин, а очередь за пивом расступается. От такого признания зарождается затаенная гордость, вяжутся узелки амбиций и начинается движение вверх. А высота для меня опасна: падать больнее. Вот он — угол падения.
Заслуженному врачу РСФСР тов. Корабельникову зав. горздравом
Ивановой Анны Константиновны.
Пишу Вам вторично первый раз написала прошло уже больше месяца для меня нет никаких результатов, что у Вас нет секретарей есть сказали им, как ответить они написали.
Значит, прочитали и в мусорный ящик, мол, все нормально так должно быть продолжай в таком духе, как с Ивановой води на рентген и уточняй у кого поломаны кости срастаются они или нет как глупо с его стороны пока человек живой они должны срастаться, а облучать человека это называется преступление, что его за это судить надо чтобы не делал себя мною знающим, еще хотел меня показать на планерки 1-й поликлиники, что он меня долго лечит, что я долго живу я конечно не пошла так он меня ругал, нашел ветрину показывать, а что он меня лечил каким новшеством все старым чем хвалиться он все-таки ходил на планерку в 1-ю поликлинику и говорит, что перед ним все врачи встали, я ему сказала жалею что не пошла я им бы все рассказала они бы не встали а сели пониже. Я конечно вот это все пропичатать в центральную газету и напишу МИНИСТРУ ЗДРАВООХРАНЕНИЯ, как наши главные врачи говорят больным вот мы вас долго лечим, да с такого главного врача снять белый халат и послать на завод чтобы он почувствовал как люди работают в трудных тяжелых условиях на плечах не белый халат. Вот я уже 5-й месяц нечем не лечусь — химию делать нельзя кровь плохая испортить такую кровь он отнял у меня жизнь. Я чувствовала себя очень хорошо, а теперь что делать низнаю к нему я не пойду направьте меня в онкоинститут пусть там меня обследуют хорошо. Вас прошу всетаки ответить на мое письмо я жду.
Иванова А. К.
Ей 65 лет. У нее ожирение, атерокардиосклероз и неоперабельный рак прямой кишки. Эндолимфатическими инфузиями и масляными растворами колхамина удалось почти полностью уничтожить обширную опухоль. Институт выслал протокол на запущенный рак у Ивановой для разбора с участковыми врачами. По ходу этого разбора я хотел им показать больную с отличным результатом лечения. Иванова — моя гордость, как случай. А как личность — она злобный психопат. Я увлекся случаем и забыл про личность. А ведь я умею видеть и чувствовать, воспринимать и просачиваться. Шеф называет меня «ионизирующей радиацией». Почему же я пропустил Иванову, зачем в пекло залез? Азарт, конечно: увидел результат, голова и закружилась. Как же — рак уничтожаю в прямой кишке, без ножа! Еще амбиции от расступившихся очередей и начальственных улыбок. Приятные мифы щекочут под ложечкой. Но завтра все это рухнет, чуть споткнешься. Убогая женщина все мои заслуги перечеркнет. И бред ее косноязычный перекроет мои профессиональные доводы.
