Ее вывели. Она арестована.
Старец говорит, хоть она и шпион, все же он думает просить, чтобы к ней не очень строго относились…
Но она сама себя осудила: повесилась в своей одиночной палате.
Больная она или преступница?
Возможно, что и больная.
О ней не пишут, не говорят.
2 августа — 13.
Состояние Мамы очень тяжелое. Она жалуется на то, что ее опять преследуют кошмары. И еще одно неприятно — она начинает бояться своих же людей. После той истории с Зинотти Мама очень изменилась к ней. Почувствовала какой-то страх. Когда у Мамы начинается полоса страха, весь дом в ужасе. Особенно это сказывается на Папе. Тут как-то Мама мне сказала:
— Я знаю, что на нашу охрану тратятся большие суммы. Значит — сотни людей. Но от этого мне не легче, так как именно от них я жду измены. Нас могут поразить не потому, что это им будет нужно, а потому, что Иван сделает это для того, чтобы подвести Степана.
Эта мания преследования подтачивает силы Мамы, и никто, кроме старца, не может ее успокоить.
Мы шли парком. Дорогой шла нищенка. Узнав Маму, опустилась на колени. Мама велела отдать ей кошелек. Не вставая с колен, нищая шепнула:
— Какая же горькая твоя доля!
Мама не сразу ее поняла. Когда мы отошли, Мама опросила:
— Что она сказала?
Я, не желая тревожить Маму, сказала:
— Она сказала, будет молиться за милость.
— А я думаю, что она сказала, что я более неё нуждаюсь в милости.
У Мамы есть это свойство — угадывать слова, которые она не сразу понимает.
Вчера ночью Мама проснулась с криком:
— Что с Маленьким?
Ей почудилось, что его укусила змея. Пришлось вызвать старца. Он полагает, что Маме хорошо было бы поездить. Доктор вполне с ним согласен. Мама сказала:
— Никуда, не поеду, так как старцу с нами ехать нельзя, а без него боюсь остаться.
2 января—14.
Видела вчера эту книжку, присланную в. к. Павлом Александровичем. Называется она: «Царствование Государя Императора Николая Александровича»[237].
Удивительно, как они нетактичны! Кому нужна такая книга? Если бы ее написал какой-нибудь писака из наших, ну хотя бы князь Мещерский, ну, или Пуришкевич, я бы поняла. Всякий по этому делает карьеру.
Но для чего, для чего это нужно?.. И так все просто, так грубо льстиво. Становится стыдно за нашу высшую аристократию.
Она[238] его, Папу, называет «глубоким», «кротким» и «устойчивым, как скала». А еще недавно в салоне Гневной говорили с её слов — «флюгарка с короной», так она называла Папу.
По моему мнению, и первое и второе неверно. Он, Папа, не скала, но и не флюгарка. В нем достаточно если не силы воли, то упрямства, чтобы поставить на своем там, где он считает нужный. И это уже имела возможность испытать семья в. к. Павла Александровича на себе с большим успехом.
Мама говорит:
— Эта книжка, очевидно, имеет политическое значение, но читать ее …[239].
А Папа говорит:
— Книжка не для нас, а для тех, кто знает, как читать.
А по мне, как ни читай — одинаково противно. Тем более, что, по моему усмотрению, она политически еще беднее, чем литературно.
Если бы мы говорили о России, то особа царя неприкосновенна, и никто не станет с ним знакомиться через эту книжку. Ну, а за границей? Там такими сахарными барашками никого не удивишь. Слащаво, неумно.
И старец смеется.:
— Пускай князюшка тешится. Ему это приятно. А до других какое ему дело? Ведь он никак знает, что его все старшим дураком над дураками считают.
А на мой вопрос, как ему книжка нравится, сказал:
— Что на дешевую карточку смотреть, коли лицо живое тут!
И еще прибавил:
— Дураки они, вот что! Папа куда умнее того снимка, что нарисовали.
28 февраля — 14.
Вчера Мама рассказывала, что ее поразил Маленький.
— Каждый раз, когда Маленький бывает у Гневной, это влечет за собой целый ряд неприятных вопросов. Вот и на этот раз Маленький сказал:
— Почему я редко вижу свою бабушку? Я ее очень люблю, и она меня любит.
Мама на него посмотрела при этом, и он закричал и затопал ногами:
— Да, да, любит меня!
Мама говорит: когда Маленький так закричит, то она пугается — такая в нем непокорность и угроза.
— Да, да, любит! — кричал он. — Вчера, когда я играл с Додо, она так целовала мою голову и плакала и говорила: «Милый, милый мальчик!»
А потом Маленький еще спросил:
— Почему бабушка меня жалеет? Я ведь теперь здоров.
И еще много говорил о бабушке, о Гневной.
Потом сказал:
— Вот, няня говорит, что в деревнях всегда бабушки живут вместе и все рассказывают детям сказки. Почему у нас так нельзя?
Мама говорит, что ее всегда волнует эта большая любовь Маленького к Гневной. Она подозревает тут чье-то влияние.
Отчего не допустить искреннее родственное чувство? Странно.
* * *
Этим заканчиваем «Дневник» и переходим к подлинным воспоминаниями фрейлины А Вырубовой.
Воспоминания
Спала, 21 октября 1913 г.
В день восшествия на престол, Их Величества и кто хотел из приближенных, причащались св. Тайн.
Великие Княжны играли со мной в 4 руки любимые Государем 5-ую и 6-ую симфонию Чайковского. Вспоминаю. Тихонько за нами открылась дверь и, осторожно ступая по мягкому ковру, вошел Государь; мы заметили его присутствие по запаху папиросы. Стоя за нами, он слушая несколько минут и потом также тихо ушел.
Наконец врачи решили перевезти цесаревича в Царское Село. Много рассуждала свита: можно ли по этикету ехать мне в царском поезде? По желанию Их Величеств я поехала с ними. Дивный царский поезд, в котором теперь катаются большевики, был похож на уютный дом. В помещении Государя, обитом зеленой кожей, помещался большой письменный стол. Их Величества вешали иконы над диванами, где спали, что придавало чувство уютности. Вагон Алексея Николаевича был также обставлен всевозможными удобствами; фрейлины и я помещались в том же вагоне. Как только отъехали от Спалы, Их Величества, посетив Алексея Николаевича, постучались ко мне и просидели целый час со мной. Государь курил; их забавляло, что мы едем вместе.
В последнем вагоне помещалась столовая, перед ней маленькая гостинная, где подавали закуску и стояло пианино. За длинный обеденным столом Государь сидел между двумя дочерьми, напротив его министр Двора и мы, дамы. Государыне обед подавали в её помещении или у Алексея Николаевича. Он лежал слабенький, но веселый, играя и болтая с окружающими.
