А было это так. У Герасимова своя свора (больше по …)[211]. Они не только человека, но и птицы на лету не пропустят. Конечно, тогда, когда это им выгодно.
Кто то донес Герасимову, что у меня бывает старец (их нюх наводит их только на революционеров: на них всего легче выехать).
Герасимов сделал, очевидно, страшные глаза — из зависти — ну и рассказал все Столыпину.
Тот, как большой, распорядился и все передал Папе[212].
Папа сказал Маме. Мама — мне. Старец уехал. А дальше? Дальше то, что Мама о нем уже много раз меня спрашивала. Тянется к нему душой. Говорит:
— За мной, за царицей, шпионят. И это называется охраной!
5 сентября.
Еще одна отличительная черта. При полной тишине этим ночным воронам делать нечего. Они тогда предполагают другое. Кинут свою ищейку в гущу революционеров. Тот раздует там кадило, а если это не помогает, то просто составят какой-нибудь заговор позабористей и начнут с ним носиться: вот мы, мол, какие спасители! Всех спасли, Папу и Маму! И если для наглядности надо «убрать» кого (хотя бы не своих), то и это разрешается. Я не знаю, как это называется и чем вызываются такие действия охранного отделения, но и это делается. Столыпин убит своими же[213]. И для чего? Во-первых, возможность выслужиться, ну и освободить место для своего …[214], чем для себя. Все это кошмарно. Все это разбой. И всем этим людям доверена династия и лучшие слуги.
9 сентября.
Старец сказал вчера:
— Мама с её светлой головой одного не понимает: что из десяти покушений на Папу и Маму — девять придуманных этими прохвостами. И им без этого нельзя. Это их хлеб. Если, скажем, к примеру, волков нет, то для чего собак держать близ стада?.. А собаки есть хотят… Потому — ежели волка нет, под волка собаку оденут и пустят. Вот он, мол, волк! Мы его растерзаем, а ты нам по куску сала кинь.
Старец именно так же, как и я, понимает это.
А когда я спросила, почему он об этом Маме не скажет, он ответил:
— С царями надо говорите умеючи. Как по веревке над пропастью ходить… И еще то надо знать, что надо, чтобы Мама известную осторожность блюла. Ну, и еще чтобы знала, что за ее и Папу старец молится и отводит руку врага.
Так, старец находит, что наши с ним размышления об этих Герасимовых и К° не должны касаться ушей Мамы и Папы.
Ему виднее.
Меня только одно особенно огорчает, это чрезмерное нахальство этих господ, когда они, добиваясь мест, лент, орденов и окладов, даже путем кровавым, приходят ко мне, разыгрывают героев и не желают видеть, как я их презираю. Если бы не чувство деликатности, то отвернулась бы и дверь закрыта.
— Все, — говорит мой зять, — должны, как опытный царедворец, уметь лукавить.
Эта наука небольшая. Особенно, если ее изучать у моего зятя. Он научит!
Шурик говорит:
— Мой муж делает карьеру.
И сделает, конечно.
— Этой рукой, — говорит он, — 80 бунтарей ухлопал! А надо будет, так и 800 ухлопаю!
Это, конечно, большая заслуга перед родиной, но мне как женщине было бы тяжело, если бы эта рука меня ласкала. Почему тяжело, не знаю, но определенно тяжело.
Всякая смерть есть смерть. Я не говорю на войне, где убивают спасаясь. Правда, «бунт» это тоже война. И все же, когда один убивает 80, то значит эти 80 связанные. И каждый раз, когда он говорит об этом, у меня какой-то против него внутренний протест.
Я говорила по этому поводу со старцем. Он говорит:
— Такие люди государственные — они дарю нужны! «На страх врагам!» Потому ему всякие награды должна быть… и будут… А мы их грехи перед Господом замаливать будем! Вот!
Против старца не спорю. А в душе какая-то горечь. Что же делать, если уж иначе нельзя? Политика требует жертв…
27 октября—12.
Христос сказал: Царствие Божие для детей и праведников. Это часто повторяет старец. И на этот раз глаза его горели такой злобой, что я испугалась.
— Детей, ребят обижают! Вот ироды! Аспиды! — кричал он. — Скажу Маме, что это её женское дело — о детях иметь заботу.
А было все это вызвано вот чем: старец шел от меня. Направился не парком, а улицей. Видит — городовой гонит (говорит — гонит, как поросят) детей, да еще подзатыльники дает. Старец за ним. Он в участок, и старец туда же. При чем, рассказывает старец, одна девченка, маленькая, лет 8-ми, ноги в крови и из носу кровь хлещет — это от подзатыльников. Пришел старец в участок, а его пристав узнал. Стал мелким бесом рассыпаться.
А он ему:
— Веди, где у тебя тут детвора содержится!
Тот стал отнекиваться. А старец крикнул:
— Веди, а то во дворец звонить буду!
Повел.
— А там, — говорит старец, — срамота: дети на голом полу, и соломы вдоволь нет. Вшивые. Все в ранах. Пищат, голодные. А их подзатыльниками кормят. И это в Царском Селе, рядом с Мамой, с Папой! Как будто они там в каком-нибудь отдаленном углу!
— Этак, — говорит пристав, — приходится их иногда неделями выдерживать до суда.
— А маленьких куда? — спрашивает старец.
— В попечительство, да там никогда мест нет. Особенно нет для уличных.
— Ловко, — говорит старец. — И попечительство, стало быть, для того, у кого рука есть! А эти, — пущай их вша заест!
Очень волновался старец. Долго беседовал с Мамой.
На днях выработан новый устав о малолетних преступниках. Попутно с этим сделано распоряжение, коим предписывается более суток не содержать детей при участках, направляя их в попечительство, где должны быть приспособлены временные помещения.
— Вот, — говорит старец, — как дадут старшим подзатыльника, так про малых вспомнят!… Ах, как много безобразия кругом!
И он прав, как всегда. А наши старшие только то и делают, что грызутся — кому местечко потеплее.
9 марта — 12.
Вчера Мама говорила, получила письмо от в. к. Павла[215]. Он только и знает, что поет. Все выпрашивает милостей для своей жены. И все пишет: «Наш Владя…[216] Наш сын»…
Мама смеется; рассказывает скандальные подробности о в. к. Марии[217]. Отец, т. е. в. к. Павел Александрович пишет Папе:
«Если бы ты видел нашу Мари, это милое дитя! Что они с ней сделали! Она так бледна, так измучена, что на нее тяжело смотреть»[218].
Мама говорит:
— Когда же и кто уже успел ее измучить? Да и какое это дитя, которое чуть ли не с брачной постели кидается на авантюры. Ищет защиты у отца, который своим отношением к браку развязывает руки детям. Подробности этого брака, — говорит Мама о браке в. к. Марии Павловны со шведским принцем — полны пикантных подробностей. При чем это 17-летнее дитя Мария может дать 20 очков вперед своему более опытному супругу… Лучше бы, говорит мама, не выносить эту грязь на свет.
