маршала Бертье. – Вы совершили ошибочное движение без цели. Император хорошо знает, что в Динабурге находится крепость, над которой русские трудились в течение четырех-пяти лет. Если предположить, что русская армия находилась бы там, вы без причины подставили бы ваш армейский корпус. Если вы имели данные, что русской армии там нет, то ваш марш еще более достоин порицания: вы подставили ваш правый фланг, который мог быть атакован русской армией, которая находилась в Дрисском лагере. Его Величество надеется, что такого больше не случится».
В Динабурге шел военный совет. Если неприятель захочет переправиться через Двину, он сможет сделать это в каком угодно месте; держать в крепости значительный отряд не имеет смысла. Остается одно: оставшиеся орудия и снаряды сложить в струги, чтобы потопить их в реке при первой же опасности от неприятеля; из крепости вывезти всё, что возможно, а остальное взорвать.
* * *
Семь гипсовых королей из династии Ягеллонов, укрывшиеся в нишах между колоннами, смотрели на экипажи, проезжавшие к главному входу в кафедральный собор Вильны; святой Станислав и святой Казимир по обе стороны фриза возносили хвалу Небесам. С раннего утра представители самых славных литовских фамилий один за другим подходили к алтарю, чтобы присягнуть Конфедерации Польского королевства. После торжественной мессы в соборе состоялось двойное венчание: литвина с полькой и поляка с литвинкой. Таким образом решили отметить годовщину Люблинской унии 1569 года, объединившей Королевство Польское с Великим княжеством Литовским.
Расправивший крылья польский орел и литовский всадник с обнаженным мечом, мчавшийся в погоню за ворогом, соседствовали на кокардах, которыми украсили себя и мужчины, и женщины. Вечером в пышно убранном театре неподалеку от собора дали бесплатный спектакль, состоявший в основном из куплетов о возрождении Польши и благодарности императору французов. На заднике сцены могучий Наполеон разбивал своим мечом цепи Польши. После каждой новой песенки партер кричал: «Vive Napoléon!» Спектакль закончился в десять часов; виленская знать и французские генералы направились по иллюминованным улицам на бал в дом графа Паца, полковника польских шеволежеров. Полонез и мазурку исполняли первейшие красавицы; император приехал и пробыл около часа, уделив каждой даме немного своего внимания. В половине первого все вышли в сад полюбоваться великолепным фейерверком; в три часа ночи был подан роскошный ужин, поразивший членов временного правительства, которые были вынуждены питаться остатками от французских реквизиций. На десерт подали слоеное пирожное из тонких коржей, пропитанных сладким кремом, которое отныне называлось «наполеон», поскольку удостоилось похвалы от императора. Бал продолжался до пяти утра.
На другой день Наполеон узнал о заключении Бухарестского мира между русскими и турками. Пожалуй, он слишком засиделся в Вильне. Переждав новую грозу, кавалерийские части, сохранившие лошадей, выступили в Минск; за ними потянулась пехота. Оставив князю Александру Сапеге и генералу Стефану Грабовскому полмиллиона франков на формирование четырех кавалерийских и пяти пехотных полков, император перед отъездом подписал приказ о формировании в Варшаве Литовского уланского полка под командованием Яна Конопки. В этот полк тотчас записалось множество студентов Виленского университета, хотя экипироваться им предстояло за собственный счет.
* * *
Глаза Аракчеева были красны: видно, опять не спал. На вопрос Балашова, читал ли государь бумагу, составленную Шишковым, граф отвечал устало, что только что от государя вышел великий князь Константин Павлович, весьма долго у него пробывший; его величество показался графу растревоженным, по каковой причине он счел неудобным беспокоить его сейчас. Вот ночью, когда государь пойдет почивать, Алексей Андреевич положит бумагу ему на письменный стол, чтобы государь увидел ее сразу поутру и прочитал со свежими мыслями. Помявшись немного, но так и не придумав, что бы еще спросить, Балашов вышел.
У него было муторно на душе из-за этой истории с письмом. Всё Шишков! Прочитал в воззвании к войскам одну фразу: «Я всегда буду с вами и никогда от вас не отлучусь» – и всполошился. Флигель-адъютант Чернышев, приносивший ему на правку этот приказ, позже потешался над серьезным видом, с каким Шишков ему сказал: «Донесите от меня государю, что сие обещание я полагаю ненужным и неверным: будущего своего мы знать не можем, всё в руце Божией». На самом деле старик, напуганный стремительным продвижением Наполеона, боится, что государь может сделаться пленником, если не вернется в Петербург. Балашов, проживавший с Шишковым в одном доме, имел неосторожность с ним согласиться, и тот принялся его упрашивать подписать его письмо к государю с просьбой оставить армию, и чтобы граф Аракчеев тоже подписал: уж графа-то его величество послушает! Письмо, как обычно у Шишкова, получилось длинным, многословным и высокопарным, вся суть его сводилась к двум последним фразам: «Если Государю Императору угодно будет ныне же, не ожидая решительной битвы, препоручить войска в полное распоряжение Главнокомандующего и самому отбыть от оных к столицам для воззвания к дворянству и народу о вооружении новых войск, которые бы внутри Государства под назначенным Предводителем составили вторые отпорные силы, то нет никакого сомнения, что он встречен будет с радостным восторгом, и одушевленный присутствием Его народ воздвигнется весь с неслыханным духом мужества. Тогда положение здешних войск, хотя бы они и не могли преодолеть врага, не подвергнет царства опасности, и неприятель, встречая от них сопротивление, хотя бы и одерживал успехи, но, истощенный и расстроенный, страшился бы всегда новых сил впереди». Аракчеев письмо одобрил, но вот уже три дня прошло, а он всё никак не передаст бумагу государю. Конечно, у Балашова нет причин сомневаться в честности Алексея Андреевича: если он что обещал, то непременно исполнит. Но как отнесется к бумаге государь?
…Аракчеев потер руками лицо и отметил про себя, что надо бы побриться, непорядок. В последние недели у него голова шла кругом, и не только от усталости. Порой он переставал понимать, что к чему, и это пугало его больше всего. Когда два месяца назад государь показал ему пулю нового образца, «наверно» попадающую в цель, и просил выдать изобретателю средства, чтобы заняться делом, Алексей Андреевич повертел в руках увесистый эллипсоид и уверенно заявил как артиллерист: «Вы, верно, государь, хотите похристосоваться с вашей армией и подарить каждому солдату по чугунному яйцу? Пуля такой формы далеко и метко лететь не может, изобретатель обманщик». Император сказал ему, что он глуп. Хорошо, граф нашел прожектеру какое-то дело, не совсем без пользы, и забыл о нём. Но месяц спустя объявился еще один немец, горячо рекомендованный финном Алопеусом, посланником в Штутгарте. Сей механик, изгнанный королем Вюртемберга, обещал построить воздушный шар огромных размеров, чтобы сбрасывать с него бомбы на армию Наполеона.
