Румянцева не нужно было ни в чём убеждать. Испанец приехал в Петербург через Лондон, где заручился обещанием содействия от маркиза Уэлсли; это хорошо: Сухтелен уже должен был подписать в шведском Эребро мирный договор с Англией, отменявший континентальную систему. В обмен на мир англичане обязались уплатить русский долг Голландии и предоставить Швеции субсидии на военные нужды. Бернадот, должно быть, прыгает от радости. Как он, однако, зол на Наполеона! Он ставит испанцев в пример, предлагая императору Александру перенимать их опыт народной войны: «Ваше Величество одним только желанием легко может восполнить потери среди своей империи, окруженный подданными, которые Вас любят и которые только и стремятся к тому, чтобы обеспечить Ваше счастье и Вашу славу, в то время как император Наполеон удален от своего государства и ненавидим всеми народами, которые он подчинил своему ярму и которые видят в нём только предвестника разрушения». Его бы устами да мёд пить…
* * *
Никто в Витебске доподлинно не знал, в чьих руках сейчас Могилев: одни говорили, что там всё еще русские, другие – что уже французы. Вторым Волконский не слишком верил, думая, что у страха глаза велики. Терзаясь сомнениями, он продолжал свой путь: будь что будет, смелость города берет! Верст за десять от Могилева ему навстречу попались дрожки, в которых сидел генерал Мницкий, знакомец по Прусской войне.
– Куда вы скачете, князь? – крикнул генерал, велев своему вознице придержать коней.
– Еду к князю Багратиону посланным от государя.
– Вы с ума сошли, там французы!
– Наверно ли вы это знаете?
– Должны быть! Я успел выехать перед самым их приходом.
Серж лихорадочно соображал, закусив щеку изнутри. Мницкий был в Могилеве начальником внутренней стражи; раз он уехал, значит… Хотя, с другой стороны, почему он не при своей команде? Да и, насколько помнит Волконский, этот генерал – порядочный трус… А, была не была! Он поехал дальше.
У заставы штабс-ротмистр достал из кобур пистолеты.
– Они заряжены, – строго сказал он ямщику, взводя курки. – Гляди у меня! Как завидишь французов, или сразу поворачивай назад, или гони через Могилев во всю прыть, не то убью на месте!
Ямщик перекрестился; Волконский сделал то же, пока он не видел, и приставил один из пистолетов к его голове. Тройка понеслась стрелой к мосту через Днепр.
Только-только рассвело; на мосту маячила одинокая фигура – полицейский драгун! Слава тебе, Господи! Флигель-адъютант приказал везти его в губернаторский дом. На улицах ни души, мертвая тишина; во дворе губернатора экипаж, готовый к отъезду… С западной стороны послышались ружейные залпы, ухнула пушка – э, да там нешуточный бой… На крыльцо вышел граф Дмитрий Александрович Толстой – сухонький, подтянутый старик, похожий на степного коршуна; за ним следовал полковник Грессер (как, он разве не в Борисове?). Князь, вам нельзя здесь оставаться! Враг у ворот: гарнизонный батальон из инвалидов ведет сейчас бой с неприятельскими разъездами у Виленской заставы… Волконский переменил лошадей и поскакал дальше.
Передовые отряды Багратиона встретились ему возле Дашковки; за отрядом графа Сиверса следовал корпус генерала Раевского. Волконский сообщил генералу, что неприятель уже занимает Могилев; Раевский приказал солдатам ускорить шаг.
* * *
В Смоленск Александр приехал с тяжелым сердцем. По пути он обогнал множество бродяг (назвать их солдатами – много чести), отставших от войны на целый переход и занимавшихся мародерством. Двух таких грабителей убили крестьяне помещика Храповицкого, не желая отдавать им хлеб. Мужиков заковали в кандалы и отправили к главной армии – на суд Барклая, хотя генерал грозил мародерам расстрелом. Месяца не прошло с начала войны, а в армии уже такое разложение! Но гнев, тревогу и печаль пришлось спрятать поглубже, придать лицу безмятежное выражение и выйти на балкон, чтобы объявить пестрой толпе, собравшейся на Блонье перед домом военного губернатора, о созыве ополчения и о заключении мира с турками. Новости были встречены бурной радостью; дом губернатора осаждали помещики из отставных офицеров, обещавшие вооружить своих крестьян и идти с ними навстречу неприятелю. Из Вязьмы государь отправил гонца в Москву к Ростопчину: предупредить, чтоб не устраивали никакой торжественной встречи, не нужно, он прибудет ночью.
…За парадными воротами с двумя массивными вазами на столбах высокий плечистый мужчина на мгновение остановился, разглядывая стоявший экипаж, затем решительно пересек мощеный двор, поднялся на крыльцо и застучал кулаком в запертую дверь. Ему открыл хмурый лакей: чего шумите, барин? Шесть часов утра…
– Дома ли его сиятельство? – спросил напористый посетитель, протиснувшись мимо лакея в сени.
– Дома, но не изволят принимать, – лакей заступил ему дорогу на лестницу. – У нас владыка Августин, не велено мешать.
Гость задумался.
– Тогда вот что, – сказал он, не обращая внимания на сердитый вид слуги, – принеси мне бумагу, перо и чернила, я напишу графу записку.
Лакей нехотя ушел, оставив мальчишку-казачка присматривать за странным барином, а тот достал из-за пазухи сверток, в котором что-то звякнуло.
Через полчаса, проводив архиепископа до кареты и вернувшись назад, граф Ростопчин взял с подноса, поданного лакеем, сложенную вчетверо записку и принялся читать: «Ваше сиятельство! Зов государев привел меня к верному слуге его. У меня нигде нет поместья, и я не уроженец московский, но где кого застала опасность Отечества, тот там и должен стать под хоругви отечественные. Обрекаю себя в ратники московского ополчения и возлагаю на алтарь Отечества на триста рублей серебра. Смоленский дворянин Сергей Глинка». Развернув сверток, который лакею строго-настрого велели передать графу в собственные руки, Федор Васильевич увидел серебряные столовые ложки.
…Толпа из купцов, мещан и крестьян, одетых как на праздник, обступила плечистого мужчину с непокрытой головой и золотой медалью в петлице. Его сочные губы над подбородком свайкой постоянно шевелились, звук звонкого голоса разносился далеко, но слов не всегда можно было разобрать. Обернувшись лицом в сторону Москвы, разостлавшейся на горизонте пестрой лентой, с белыми зубцами колоколен, выглядывавших из зелени садов, он говорил жарко, страстно, вдохновенно. Вот он размашисто перекрестился и сделал поясной поклон; слушатели тоже принялись креститься, повторяя последние слова: «За батюшку царя и Русь православную, под покров Царицы небесной!» Было около пяти часов пополудни, лица людей, дожидавшихся уже больше двух часов, раскраснелись от жары; взоры обращались в сторону заката, откуда должен был приехать государь. Однако курьер, направлявшийся в Москву, остановился на Поклонной горе сказать толпе, чтоб расходились: император нынче не приедет. Одни разочарованно потянулись по дороге к Дорогомиловской слободе, другие оставались в нерешительности. Сергей Николаевич Глинка тоже не знал, как ему быть: вернуться назад? Пойти вперед? Поколебавшись, он
