Такие вот мысли мелькают в голове командира Ковалёва, пока отряд к Телеграфу идёт. Чувствует он, что смотрят из-за плотно закрытых штор на него глаза эксплуататорские. С ненавистью смотрят. Но ему, партийному товарищу, от их взглядов бессильных ни холодно, ни жарко. Сейчас вот выполнят задание, а потом возьмёт он своих ребят и пройдётся по Невскому, потрясёт гадов. Добро, неправедно нажитое, среди своих ребят поровну распределит. Кого потребуется — к стенке или в Неву, рыбу кормить. Заблудших — просветит партийной грамотой… Шагает Ковалёв, и становится ему от рассуждений таких хорошо. Ну что там телеграф, — думает он, — окопались души заблудшие, хорошего агитатора туда, и всё. Солдаты сами разбегутся. А дружинников… Сжимаются у него невольно кулаки при мыслях о гадах. Эксплуататоры то ещё пол беды, а вся беда вот в этих дружинах. Там люди тоже идейно подкованные, да только не такой правдой. У них на первом месте любой человек, а не только трудящийся. И государство сильное. А что такое государство как не аппарат угнетения пролетариата?…
— Товарищ Ковалёв?
— Я, товарищи.
— Вот наш мандат. Я товарищ Иселевич, а это товарищ Розмирович.
— Рад знакомству, товарищи.
— Мы тоже, товарищ Ковалёв.
— Отряд Ярославской Красной гвардии имени товарища Маркса готов к бою!
— Очень хорошо, товарищ Ковалёв. Наши отряды ждут только вас. Самокатчик уже как час донесение о вашем выступлении привёз. А вы только подошли. Не порядок.
— Учту, товарищи. Не повторится больше такое.
— Надеемся на это, товарищ Ковалёв. А теперь слушайте: вот здание Телеграфа. Захватить. Врагов Революции — не щадить! Убивайте всех, не давайте пощады никому! Надеюсь, не дрогнет рука?
— Не дрогнет, товарищи!
— Тогда вперёд. И помните, что сейчас Революция зависит от успеха вашей атаки.
— Помним, товарищи.
Окинул взглядом суровые лица бойцов Алексей Ковалёв, речь короткую, чтобы товарищей воодушевить, произнёс, а потом маузер из кобуры деревянной вытащил и крикнул:
— Вперёд, друзья! В атаку!
И побежал, чувствуя, как неудержимой лавиной бегут позади него бойцы, настоящие сознательные пролетарии… Да только не успел он и трёх шагов пробежать, как пуля эксплуататорская подлая ударила его прямо в ногу, и упал Ковалёв на булыжник. Сгоряча хотел вскочить и дальше бежать. Да вторая в плечо вошла. Больно стало до ужаса. И темнота вдруг липкая накатила. Хотел было удивиться Алексей Ковалёв, утро же, светло должно быть. Да сознание потерял. И в этом ему спасение было. Успели товарищи надёжные его вытащить из-под обстрела и к врачу верному доставить.
Дружинник Всеволод Соколов. Петроград. 1923 год
Капитан Тучабский, командир портупей-юнкера, Всеволода оставил барышень-телефонисток охранять, и в обиду не давать. Сидит Сева туча тучей в кресле у окошка. Барышни все к нему пристают, когда их по домам отпустят, где можно чаю попить, да и кушать хочется. А что Соколов сделать может? Ничего. Вот и остаётся ему у окна сидеть да проклинать свою долю несчастливую. Товарищи его позиции заняли, сейчас будут мятежников уму разуму учить, а он тут с барышнями. Стыда и позора потом не оберёшься! Всякий первокурсник будет за спиной перешёптываться, мол, вот он герой: пока соратники под пулями дрались, возле бабьих юбок отсиживался. И не объяснишь никому, что приказ такой. А ведь что по стрельбе, что по бою штыковому у Соколова верные двенадцать! Лучший на курсе был, и теперь такое… Позор!.. А барышни ничего, симпатичные… И молодые… Жаль, только сейчас такое творится, а то можно и приударить было… Стыдно, господин портупей-юнкер! Ваши друзья сейчас под пулями лежат, а вы о таком думаете… Вздохнул Соколов и в окно уставился, чуток шторку отогнул и выглянул, чтобы незаметно снаружи было. А там площадь как раз, мятежники специально в эту комнату барышень согнали. Если штурмовать начнут, так чтобы из пушек не садили, знали, что именно здесь девчонки молодые где-то, и любой снаряд по ним попасть может. И видит тут Сева, как какой-то красный главарь в кожаной куртке обернулся к своим и маузером махнул. Заорал что-то непонятное и сыпанули за ним его бандиты, словно саранча на посевы. Тучей бегут, куда попало палят, только дзинь, стекло посыпалось. Взз-жих! Пуля свистнула мимо уха. Не растерялся юнкер, видит, барышни уже рты открыли и воздух в грудь набирают для визга всполошного и как рявкнет во весь командный голос:
— Ложись на пол, дуры-девки! Там пуля не достанет!
А для дополнения картины из винтовки своей в потолок: Ба-БАХ! Сразу легли, не разговаривая. А то, что половина из них чувств лишилась и в обмороке оказалась, так это ерунда. Сева опять к окошку прильнул, а красные уже совсем близко. Не выдержал он, прицелился в командира и выстрелил. Попал, правда, не туда, куда целили, а в ногу. Рухнул на брусчатку их главный, да в запале подняться попытался. Тут ему второй пулей и всадил юнкер вновь, пришпилил сволочь к земле. А когда следующего мятежника стал выцеливать, так Телеграф будто взорвался: сразу грянул залп, а следом и пулемёты ударили. Никто и понять ничего не успел, как половина атакующих сразу на земле оказалась, а когда уцелевшие назад побежали — встретили их недавние товарищи огнём заградительным из, двух «шошей» по звуку. Обрадовался Сева, пускай они друг друга бьют, нам легче будет. И только додумал, как дверь сзади открылась и голос такой знакомый, юнкера Никольского:
— Соколов, к командиру!..
Понурил голову портупей-юнкер и побрёл прочь из комнаты. Знает, что сейчас его продраят с песочком за то, что самовольно, без приказа стрельбу открыл. И только к двери подошёл, как вдруг всхлипнул Никольский, а из груди у него словно игла показалась. Обмяк первокурсник и вниз пополз, а за спиной у юнкера здоровая морда испитая образовалась…
Да не растерялся тут Соколов и успел сорвать с плеча винтовку. Патрон был в стволе, и он спустил курок. Удар пули, выпущенной в упор, отшвырнул мятежника прочь. Опешили тут бандиты, на секундочку буквально, да хватило этого мига маленького портупей-юнкеру, чтобы затащить Никольского внутрь и дверь захлопнуть, да ключ повернуть. А створки в комнате массивные, дубовые, такие плечом не вышибешь, таран надо. И шуму тут много будет. Стали бандиты прикладами в дверь стучать, но толку у них мало было. А пока долбились, словно дятлы тупоклювые, успел Соколов обойму в винтовке сменить, да Никольскому пакет санитарный к ране приложить, и барышням его поручить. Одна у них бойкая оказалась, курсы милосердные успела закончить, сразу та барышня вокруг раненого захлопотала. А Всеволод винтовку Никольского подобрал и проверил, да рядом с собой поставил. Потом вздохнул, перекрестился и давай стрелять прямо через дверь. Одну обойму выпустил, вторую, и пока перезаряжал, услыхал крик и вопли за дверью. Услыхали дружинники и на выручку подоспели. Перекололи мятежников, с чёрного хода зашедших. Всех. Но пока сам капитан Тучабский лично Всеволода Соколова по имени не назвал, до тех пор портупей-юнкер дверей не открыл и стоял наготове, чтоб в любой момент огонь открыть или в штыки кинуться… Глянул командир, глянул и Гумилёв на Соколова, ничего не сказали и ушли молча. Стоит Сева, губы кусает, чтоб не расплакаться от обиды. Да тут появился дружинник пожилой и велел юнкеру вниз идти. Вышел Всеволод в коридор, и ахнул: не зря он через дверь стрелял. Четверых положил пулями. Отборных, здоровых. Все в кожанках самооборонческих, с повязками жёлтыми. Гвардия. А сам коридор вообще, Мамаево Побоище. Всюду кровь ручьями течёт, мертвецы грудами, вперемежку наши и красные. Внутренности пораскиданы, осколки черепов, прикладами расколотых, кое-где мозги розовые, обрывки кишок человеческих. Ногой ступить некуда, чтобы не влезть во что-нибудь. Этакое. Что после человека остаётся, когда того убивают. Спускается Сева вниз, плохо ему. Мутит. Земля под ногами покачивается. Хорошо, углядел тот дружинник знакомый, беспалый, что белый парнишка совсем, вот-вот сомлеет. Подскочил. Да пощёчину ему, одну, вторую. Первое дело при таком по щекам нахлестать, сразу в себя приходишь. Очнулся Сева. Водички хлебнуть ещё дали. Совсем в себя пришёл. Выделили портупей-юнкеру позицию, как стрелку классному, и стали защитники телеграфа следующей атаки ждать… Да не дождались. Через полчаса в тылу атакующих вспыхнула яростная перестрелка, и вскоре на площадь перед зданием выехали три броневика: один «Гардфорд-Путиловец» и два «Остина». Над машинами развевалось чёрное знамя с молнией в белом круге. Это пришли на выручку рабочие Путиловского Завода, не поддавшиеся большевистской агитации. Вначале они решили держать нейтралитет, но после грабежей и насилия мятежников перешли на сторону дружинников.
…В четыре часа утра две роты юнкеров и 170 дружинников заняли телефонную станцию. Мятежники, еще не протрезвев после вчерашних грабежей сгоряча попытались было отбить телефон назад, но слаженный огонь трех пулеметов охладил пыл наступающих. Установив между собой связь, воинские контингенты и присоединившиеся к ним боевые дружины начали согласованными ударами быстро очищать город от мятежников. 10 и 11 мая в городе шли ожесточенные бои, но уже 12 накал боев спал, мятежники стали сдаваться. 13 мая в Санкт-Петербурге воцарился мир. К концу июля 1925 года красный мятеж был окончательно подавлен. Еще скрывались в горах Кавказа и лесах Белоруссии незначительные остатки боевиков, возглавляемые соответственно Камо (Тер-Петросяном) и Махно, но в целом все было кончено. Правительство, сочтя Петроград слишком неспокойным городом, приняло решение о переносе столицы России в Москву. Казалось, что политическая ситуация в стране стабилизировалась. Однако так только казалось…
