Берта тихонько взяла этот цветок, осмотрела его и понюхала.
— Какая прекрасная разновидность вереска, — сказала она.
— Так и мне показалось, — ответил Гектор виноватым тоном, — хотя я и не знаю, что это за цветок.
— Могу я полюбопытствовать, кто вам его дал?
— Разумеется. Наш милый мировой судья, отец Планта.
Всему Орсивалю было отлично известно, что мировой судья, этот старый садовник, за всю свою жизнь не дал ни одного цветка никому, за исключением одной только мадемуазель Куртуа. Обман был очевиден, и Берта не могла оставаться равнодушной.
— Вы обещали мне, Гектор, — сказала она, — перестать видеться с мадемуазель Куртуа и отказаться от свадьбы.
Он хотел было ответить.
— Дайте мне договорить! — крикнула она. — Вы объяснитесь уже потом. Вы не сдержали своего слова, вы играете моим доверием, и я, глупая, еще этому удивляюсь. Только сегодня, после тяжких размышлений, я скажу вам одно: вы не женитесь на мадемуазель Куртуа!
И вслед за тем, не желая ничего слушать, она начала вечные жалобы женщин, обольщенных или претендующих на то, чтобы быть таковыми. Она была по-своему счастлива, вовсе не зная его. Она не любила Соврези, это правда, но она уважала его, он был расположен к ней. Не зная божественного счастья настоящей страсти, она и не искала его. Но явился Треморель, и она не смогла противостоять искушению. Зачем он во зло употребил то, что непреодолимо влекло ее к нему? И вот теперь, погубив ее, он хочет жениться на другой, оставив ей в воспоминание о себе стыд и раскаяние в непоправимой ошибке.
Треморель выслушал ее, возмущенный ее дерзостью. Это что-то невероятное! Как! Она осмеливается утверждать, что он употребил во зло ее неопытность, тогда как, наоборот, узнав ее получше, он иногда приходил в ужас от ее развращенности. Такова была глубина обнаруженного им в ней разврата, что он не раз задавал себе вопрос, первый ли он у нее любовник или двадцатый.
Но она так его обезоружила, так жестоко дала ему почувствовать свою непримиримую волю, что он готов был на все, чтобы только не подпасть окончательно под ее деспотизм. Он обещал себе, что при первом же удобном случае окажет сопротивление, и он оказал его.
— Да, — прямо заявил он, — я вас обманывал. После меня может не остаться потомства, а этот брак обеспечит мне его, и поэтому я женюсь.
И он стал приводить все свои прежние доводы, клянясь, что менее чем когда-либо любит Лоранс, но жажда денег обуяла его.
— Доказательством этому, — продолжал он, — служит то, что если бы ты завтра же отыскала для меня невесту с приданым не в миллион, в миллион двести тысяч, то я предпочел бы ее мадемуазель Куртуа.
Никогда еще она не замечала в нем такой решимости. Столько времени уже он представлял собой для нее мягкий воск, и это неслыханное сопротивление смутило ее. Она негодовала, но в то же время почувствовала то нездоровое самоудовлетворение, которое так приятно для некоторых женщин, когда они получают от любовников побои, и ее привязанность к Треморелю стала еще сильнее.
— Так ты действительно не любишь Лоранс? — спросила она его.
— Берта, милая моя, — ответил он, — я никогда не любил и не полюблю никого, кроме тебя одной.
Треморель думал, что, улещая Берту словами любви, он отвлечет от себя ее внимание до самого дня своей женитьбы. А Берта, со своей стороны, тоже размышляла.
— Послушай, — обратилась она наконец к нему, — я не смогу хладнокровно принести тебе ту жертву, которой ты от меня требуешь. Пожалуйста, дай мне несколько дней сроку, чтобы подготовиться к этому удару. Подожди… Я имею на это право. Пусть выздоровеет Клеман.
Он взял ее руку и поцеловал.
— Ах ты добренькая! — весело воскликнул он. — Ты любишь меня по-настоящему!
XIX
Граф Треморель и не предполагал, что отсрочка, выпрошенная у него Бертой, продлится так долго. Уже с неделю Соврези было лучше. Теперь он уже вставал, ходил, гулял по всему дому и даже без особой усталости принимал визиты своих многочисленных знакомых.
Но увы! Это была только тень прежнего Соврези. При виде его, бледного, как воск, малокровного, покачивающегося на ногах, никто из видевших его раньше не узнал бы в нем того крепкого молодого господина с красными губами, с веселым лицом, который когда-то у Севрского ресторана схватил за руку Тремореля.
Сколько ему пришлось перенести! Раз двадцать болезнь уже готова была его сломить, и все двадцать раз неукротимая энергия поднимала его на ноги. Он не желал, нет, он не хотел умереть раньше, чем будет отомщен его позор, который свел на нет и его счастье, и его жизнь.
Но как их наказать? Это было его навязчивой мыслью, сжигавшей мозг, заставлявшей глаза гореть пламенем. Предать свою жену суду? Удивительная радость — самому стремиться к бесчестью, делать свое имя, свою честь достоянием толпы! Не значит ли это отдать себя в полное распоряжение адвоката, который поведет тебя к желаемому им концу? И какое из этого удовлетворение?
Убить виновных? Это так просто! Но ведь он вбежит, выстрелит в них из револьвера, и они даже не будут иметь времени, чтобы сообразить, в чем дело. Их агония не продлится и минуты — и что же тогда? Тогда его схватят, будут допрашивать, он будет выгораживать себя, взывать к закону, рисковать осуждением…
Прогнать жену с глаз долой? Но ведь это значило бы добровольно отдать ее Гектору. Он уже знает, что они любят друг друга, а тут еще придется видеть, как они веселы, счастливы, рука об руку покидают Вальфелю, посмеявшись над ним же, дураком!
Ничто не могло удовлетворить Соврези. Ему хотелось чего-нибудь неслыханного, причудливого, выходящего из ряда вон, ему хотелось надругательства, пыток…
И он стал припоминать все те отвратительные истории, о которых раньше приходилось читать, отыскивая в них наказание, подходящее к этому случаю. Он имел право быть разборчивым, решил ждать, и, более того, он жертвовал своей жизнью. Единственное, что могло разрушить все его планы, это письмо, отнятое им у Дженни Фанси. Куда он его дел? Неужели потерял в лесу? Он искал его повсюду и не находил. Но тем не менее он делал вид, что нельзя было бы даже и догадаться об обуревавших его замыслах. Уже без явной гадливости он подчинялся льстивым ласкам жены, которую некогда так любил; никогда еще он так искренне не протягивал руку своему другу Гектору.
Однажды вечером, когда они все трое, сидели у горевшей лампы, Соврези начал притворно шутить. Он рассказал массу анекдотов и небылиц, а позже, когда он вышел, все было для него кончено.
Граф Треморель обрадовался.
— Ну, вот видишь — Клеман выздоравливает, — обратился он к Берте.
Она отлично поняла весь смысл его фразы.
— Ты все еще мечтаешь о мадемуазель Куртуа? — спросила она его.
— Да ведь ты сама обещала…
— Я просила вас, Гектор, подождать, и вы хорошо делали, что не спешили. Я знаю женщину, которая принесет вам с собой не миллион приданого, а три.
Его это страшно поразило. Он думал только о Лоранс, и вот явилось новое препятствие!
— А кто эта женщина?
Она склонилась к его уху и дрожащим голосом произнесла:
— Я единственная наследница Клемана. Он может умереть, и я завтра же буду вдовой.
Гектор остолбенел.
— Но ведь Соврези, слава богу, поправился! — воскликнул он.
Берта посмотрела на него своими ясными глазами и спокойно ответила:
— Ну, это еще посмотрим!
Треморель не желал, не смел спрашивать о значении этой странной фразы. Он относился к тем слабым натурам, которые избегают объяснений и которые, вместо того чтобы сопротивляться, быстро приспосабливаются к обстоятельствам.
И настолько велико было в нем отсутствие нравственного чувства, что он даже и не понимал всей дикости, всего отвращения и гадости в затеях госпожи Соврези.
А тем временем перемены в состоянии здоровья Соврези от лучшего к худшему то и дело лишали Тремореля уверенности в его положении.
В то время, когда все были убеждены, что наконец-то Соврези поправился совсем, он неожиданно слег в постель. Это случилось после того, как он, по обыкновению, принял перед вечерней едой хину, что делал уже целую неделю. Но на этот раз симптомы настолько изменились, что казалось, будто началась какая-то новая болезнь, совсем непохожая на старую. Больной все-таки сохранил полное сознание. И никогда еще он не выказывал такого сильного желания заниматься ведением своего необъятного состояния. Все время он проводил в советах с деловыми людьми. По всякому вопросу он приглашал к себе нотариусов и адвокатов и просиживал с ними целые дни. Затем под предлогом, что ему необходимы развлечения, он стал принимать у себя всех, кто только желал его видеть, и, если случайно около него не было никого из чужих, он тотчас же посылал за первым встречным. О том, что он делал и что замышлял, не говоря никому ни слова, Берта могла только строить предположения, и это страшно ее беспокоило. Часто, когда какой-нибудь адвокат надолго засиживался у ее мужа, она подстерегала его на выходе и, стараясь быть с ним чрезвычайно любезной и очаровать его, использовала всю свою хитрость, чтобы добиться от него, в чем дело… Но ни один из тех, к кому она обращалась, не мог или не хотел удовлетворить ее любопытство. И никто ни разу не слышал, чтобы Соврези жаловался. Он, по своему обыкновению, разговаривал о Берте и Гекторе, желал, чтобы все на свете знали об их самоотверженности. Он и не называл их иначе, как «ангелы-хранители», благословляя небо за то, что оно послало ему такую жену и такого преданного друга.
