Дрожь пробежала по всему ее телу. Она быстро обернулась и издала громкий крик, крик ужаса и страха.
Перед ней стоял ее муж. Да, он подошел к камину в ту самую минуту, когда она отмеряла яд.
Вместе с криком Берты раздался другой крик, хриплый и глухой. Треморель увидел, что произошло, все понял и был уничтожен.
«Все открылось!» — эти два слова, точно молния, пронеслись в их умах. Повсюду, куда бы они ни взглянули, эти слова написаны были огненными буквами, которые ослепляли их своим блеском. Одну минуту длилось настолько глубокое молчание, что слышно было, как билась кровь у Гектора в висках.
Соврези вернулся к себе на кровать. Он смеялся раскатистым, неприятным смехом, точно скелет, у которого дробно стучат зубы.
Но Берта была не из тех людей, которых может сломить какой-либо удар, как бы ужасен он ни был. Она дрожала, как лист, колени ее подгибались, но ум уже изобретал возможные увертки. Кто может сказать, увидел ли Соврези что-нибудь на самом деле? Кто это знает? И если он видел синий флакон, то разве трудно объяснить его появление? Это мог быть, это должен быть просто случай, что муж коснулся плеча жены в самый момент совершения преступления.
И она осмелилась, она имела достаточно сил осмелиться подойти к кровати и со страшно принужденной, но все же улыбкой сказать:
— Как ты меня испугал!
Он смотрел на нее с минуту, которая показалась ей целой вечностью.
— Я понимаю это! — просто ответил он.
Какой непонятный ответ! Берта и раньше догадывалась по глазам мужа, что он все знает. Но как? Откуда? И она осмелилась продолжать:
— Тебе дурно?
— Нет.
— Тогда зачем же ты вставал?
— Зачем?..
Он потянулся к ним и с силой, которую никто не мог даже подозревать минуту назад, продолжил:
— Я вставал для того, чтобы сказать вам, что довольно уже этих мучений, что я дошел до крайних пределов человеческой выносливости, что я уже не в состоянии ни одного дня больше выдерживать это неслыханное злодейство, чувствовать, что меня медленно убивают, капля за каплей, руками моей же жены и моего лучшего друга!
Он остановился. Гектор и Берта дрожали.
— Я хотел вам сказать еще вот что, — продолжал он. — Довольно с вас этих жестоких предосторожностей, довольно этих поступков. Я страдаю. Неужели вы не видите, как я тяжко страдаю! Поспешите же, сократите мою агонию. Убейте меня, но убейте сразу, проклятые отравители!
При слове «отравители» Гектор почувствовал, что сходит с ума, и, как сноп, повалился в кресло. Берта же, более крепкая, чем он, попробовала оправдаться.
— Ты болен, Клеман, — сказала она. — У тебя опять прежняя лихорадка и бред…
— Довольно лжи!.. Уходи, Берта! — воскликнул Соврези. — Она уже больше не нужна. Нет, я не брежу, мне ничего не померещилось. Яд действительно надежный, я даже могу назвать его тебе не глядя.
В испуге она отскочила назад, точно уже видела перед собой его протянутую руку, готовую выхватить у нее из кармана синий флакон.
— Я догадался и понял, что это, с первого же раза, потому что вы выбрали один из тех ядов, которые действительно не оставляют следов, но в присутствии которого трудно обмануться. На другой день я уже был в этом убежден, да и не я один. Доктор Роше также не сомневается!
Берта хотела что-то сказать, но Соврези ее перебил.
— И прежде чем употреблять яд, — продолжал он, — надо узнать производимый им эффект. А вы его не знали. Дурачье! Вы видели, что исчезали и изменялись все симптомы, и ничего не понимали. Знаете ли вы, чего мне стоило сбить доктора Роше? Я должен был молчаливо сносить все муки, действительно причиняемые вашим ядом, и жаловаться на воображаемые, до смешного глупые болезни. Вы погибли бы совсем, если бы я вас не спас.
Соврези помолчал несколько минут, а затем снова продолжил:
— Все равно я жертвовал своей жизнью. Да, я был поражен в самое сердце, чтобы уже больше не вставать никогда, в тот день, когда впервые узнал, что вы надругались над моим доверием и обманули меня.
О своей смерти и о яде он говорил без заметного движения души, но на словах «обманули меня» его голос изменился и задрожал.
У Берты все еще оставалась стойкость в поведении. Видя, что все открылось, она сбросила с себя маску и попробовала было защитить своего соучастника, который без чувств лежал в кресле.
— Это все сделала я одна! — воскликнула она. — Он невиновен!
Бледное лицо Соврези покраснело от негодования.
— Ах, действительно, — ответил он, — мой друг Гектор невиновен! Это не он украл у меня жену! Негодяй! Если бы ты еще любил ее, а то ведь нет. Ты ее вообще не любишь! Ты знал, что делал, мой друг Гектор, ты хорошо это знал. Я тысячу раз повторял тебе, что моя жена была для меня всем: моим прошлым, будущим и настоящим, моей мечтой, счастьем, надеждой — всей моей жизнью. Ты знал, что потерять ее для меня значило умереть!
Граф Треморель не ответил, только глубоко вздохнул. Ужасные слова умирающего хуже пощечины били по его совести.
— Вот, Берта, — продолжал Соврези, — вот человек, которого ты предпочла мне, ради которого ты так предательски поступила со мной. Ты не любила меня никогда, теперь я это понимаю, никогда твое сердце не принадлежало мне. Один только я любил тебя!.. С первой же минуты, как я увидел тебя, ты сделалась единственной моей мыслью, смыслом моей жизни, как если бы твое сердце было моим.
И он умилился при воспоминании о счастливых днях, об этих бескорыстных радостях, которым уже не суждено было возвратиться. Он забыл о присутствии отравителей, об их бесчестном предательстве, о яде. Он забыл, что должен умереть от руки этой женщины, которую так любил, и его глаза наполнились слезами, а голос изменил ему. Усталость побеждала его энергию.
— Твое счастье, Берта, было у тебя в руках, — продолжал он. — И ты его безрассудно разбила, как ребенок игрушку, ценности которой не понимает. Что тебе понравилось в этом негодяе, ради которого ты взяла на себя страшное решение убить меня? Посмотри на него и будь судьей нам обоим. Посмотри, что мы за люди: я — распростертый на этой кровати, на которой через каких-нибудь пять-шесть часов и испущу свой последний вздох, и он — скрючившийся от страха в своем углу. В самом преступлении вашем ты — полна энергии, а он — какое убожество! Да если бы только я был на его месте и кто-нибудь осмелился так говорить обо мне, как я сейчас говорю о нем, я не оставил бы от него мокрого места, даже если бы он защищался дюжиной револьверов!
Смешанный с грязью, Гектор хотел было встать, ответить, но ноги больше не держали его, и горло отказывалось издавать хотя бы малейшие звуки.
И Берта действительно сравнила этих двух людей и призналась себе в своем заблуждении. Ее муж показался ей в этот момент величественным: его глаза горели невиданным еще огнем, его лицо сияло, тогда как другой!.. Другой!.. При одной только мысли о нем она почувствовала отвращение. И все ее обманчивые химеры, к которым она так стремилась — ее любовь, страсть, поэзия, — все это было уже у нее в руках, все это она уже готова была иметь и теперь от всего этого должна была отказаться навсегда. Но чего еще хотел Соврези, к чему он вел свою речь? А он между тем безжалостно продолжал:
— Итак, наше положение прояснилось: вы меня убили, теперь вы свободны. Но вы ненавидите друг друга, вы презираете самих себя…
Он едва мог говорить, задыхался. Он хотел снова сесть, но не хватило сил.
— Берта, — обратился он к жене, — помоги мне сесть.
Она склонилась над постелью, оперлась на изголовье и усадила его так, как он хотел.
— Теперь дай мне пить, — сказал он. — Доктор разрешил мне немножко красного вина, если я захочу. Дай мне четверть стакана вина.
Она тотчас же подала ему стакан, и он выпил его.
— А оно не было отравлено? — спросил он.
Этот вопрос и улыбка, которая его сопровождала, окончательно уничтожили ожесточение Берты. Чувствуя отвращение к Треморелю, она поняла вдруг, что такое угрызения совести, и ужаснулась.
— Отравлено! — произнесла она с силой. — Нет!
— А тем не менее нужно было бы давать мне яд каждый час, чтобы я поскорее умер.
— Ты! Умер! Нет, Клеман! Я хочу, чтобы ты жил, чтобы я могла искупить свою вину. Я бесчестна, я совершила тяжкое преступление, но ты добр. Ты будешь жить. Я уже недостойна быть твоей женой, я буду твоей рабой, я буду любить тебя, буду униженно, на коленях исполнять каждое твое желание, буду прислугой у твоих любовниц, если они у тебя есть, и, быть может, настанет день, через десять, через двадцать лет, когда моя вина будет искуплена и ты меня простишь.
В своем смертельном испуге Гектор едва мог выносить эту сцену. Но по жестам Берты, по тону ее голоса, особенно при последних словах, он почувствовал, что и для него блеснул луч надежды, и стал верить в то, что, быть может, еще не настал конец всему, все будет позабыто и Соврези простит. И он приподнялся с места и заговорил:
