Ира промолчала. С одной стороны, Элеонора вроде бы видит в ней соратницу, вставшую заодно в оппозицию против гулянок Семена. А с другой, кто их разберет? Может, это их семейная политика хитроумная такая. Недаром же говорят: муж и жена – одна сатана.
В другой раз Элеонора начинала рассказ про балерину. Как та сама нашла Сеню, как не постеснялась назначить свидание, как буквально напросилась на разговор… И Сеня, опять окрыленный новым интересом, ввязался в очередную историю. Организовать встречу балерины с нужными ей людьми, поспособствовать переговорам, поднять старые связи, завести новые знакомства. И ради чего? Ради призрачного таланта или сомнительной карьеры какой-то танцовщицы?! Элеонора буквально кипела от негодования и даже, как показалось Ирине, от ревности.
Ирина, правда, не стала высказывать Элеоноре своих умозаключений, только спросила:
– Может, вы зря волнуетесь? Наверняка он имеет определенный доход от всех этих телодвижений.
– Ой, если бы… Я, если честно, не в курсе его финансовых дел, но, по-моему, доход он имеет только от серьезных разборок. А от этих легкомысленных девиц – только головную боль и аритмию. Да еще вдобавок бессонницу. Полночи не спит, ворочается, вздыхает… То натянет на себя одеяло, то сбросит. Я уже стала уходить от него спать в другую комнату. Так он на меня обижается: «Ты пренебрегаешь мной!»
Я ему говорю: «Сеня! Мне надо высыпаться. Иначе у меня давление начинает прыгать. А с тобой стало невозможно спать». Все равно обижается.
Ира родила девочку. Иван, обалдев от счастья, завалил супругу цветами, врачей – подарками. Приезжал в роддом каждый день, стоял под окнами, задрав голову, и силился разглядеть в крохотном личике знакомые черты. Ирина подносила дочь к стеклу, но этаж был высокий и увидеть детали было нереально. Иван только глупо улыбался и смахивал невесть откуда взявшиеся слезы на ресницах.
Почему он так хотел девочку? Обычно мужчины бредят сыновьями. Казалось бы, есть уже двое сыновей. Ну и достаточно! Ну и хорошо! Так нет. Он мечтал о дочке. Шло это его желание, скорее всего, из далекого детства. Была у Ивана сестренка. Назвали ее Машей. Специально, наверное, чтобы Иван-да-Марья получилось.
Машка родилась, когда Ивану исполнилось шесть. Мама принесла девочку в дом. Положила на диван и тихонько позвала:
– Ванечка! Подойди, посмотри на сестренку.
Но Ванечка почему-то застеснялся, забился в угол и никак не хотел приближаться к свертку на диване.
Родители сначала крутились в комнате, доставали из шкафа всякие детские штучки: погремушки, пеленки, соски. Сложили все это хозяйство на подоконнике. Наверное, чтобы под рукой было, чтобы не лазить в шкаф каждый раз, не скрипеть дверью… А потом ушли на кухню.
Ванечка вылез из своего угла и несмело приблизился к свертку. Сверток оказался живым. Кроме лица, правда, ничего не было видно. Сплошной кокон из пеленок и кружев.
Лицо дышало, закрытые веки подрагивали, носик морщился, ротик причмокивал. Маленький Иван так умилился при взгляде на сестру, что не удержался и потрогал щечку. Одним пальчиком прикоснулся. Щечка была теплая, гладкая и очень нежная. Он даже не поверил, что кожа может быть настолько мягкой и гладкой. Для сравнения потрогал свою щеку. Она тоже была приятной на ощупь, но все равно не такой прекрасной, как у маленькой девочки. Ванечка стоял и смотрел на сестру, не в силах оторвать от нее взгляд. Потом нагнулся, чтобы потрогать губами лобик младенца. Девочка уже не кривилась. Она мирно спала, ровно посапывая крошечным носиком. От ребенка исходил такой запах! Ванечка не мог определить, что это за аромат. Молока, кажется… Он был настолько чистый, притягивающий и почему-то очень знакомый. Мальчик пристроился рядом, подогнул ножки. Трогать малютку больше он не решался, поэтому приспособился кое-как рядом, не совсем удобно, не очень комфортно…
Когда мама вернулась в комнату, то застала странную картину. Оба ребенка спали: Маша в своем кружевном коконе и белом чепчике и Ваня, поджав ноги и уткнувшись носом в щечку девочки…
– Дорогой, посмотри! – обратилась она к мужу.
Тот пришел с кухни, не долго думая, достал фотоаппарат и заснял трогательную картину.
Снимок этот был самым любимым в семье. Его показывали всем гостям, подробно рассказывая предысторию: как Машу принесли, как Ваня стеснялся, как ее положили, как он поначалу не хотел смотреть на сестру, и как потом родители вышли и что затем увидели, когда вошли.
А в два с половиной года Маша умерла. Иван очень редко позволял себе вспоминать об этом. Он помнил сестру живую: с первыми бантами в жиденьких волосах, с пухленькими ручками в ямочках… Почему-то у взрослых, когда они сжимают кулаки, костяшки выпирают, а у деток – ямочки… Так умиляли его эти ямочки на нежных ручках. И как звала она его четко и правильно: Ва-ня. Она его имя раньше всех научилась говорить. Сначала Ваня, а потом «мама», «папа», «дай» и прочее… Но «Ваня» – самое первое…
Он любил играть с ней: собирать пирамидки, строить города из кубиков. Учил стишкам и потешкам. Она смешно повторяла за ним новые слова, и он внутренне замирал от восторга. Не понимал еще, что это любовь. Но уже чувствовал ее, ощущал. Просто не знал, как определить это чувство.
А потом что-то случилось. В доме все чаще стало повторяться слово «инфекция». Ваня значения его не понимал, только чувствовал, что слово это очень страшное.
– Подумаешь, инфекция! – храбрились пацаны в школе. – У меня сто раз такое было. Мама даже слово какое-то добавляла, – один из соучеников хмурил лоб, силясь вспомнить. – А! Вирусная инфекция! Во! И ничего страшного!
Но, видимо, у Маши было что-то страшное. Постоянные вызовы врачей, запах лекарств, нездоровая тишина в доме и ощущение тотальной тревоги.
Потом больница. И все…
Дальше Ваня не помнил, не хотел помнить, не желал знать, не стремился понять.
Горе поселилось в доме надолго. Смех и радость, казалось, покинули его навсегда. Потом, правда, потихоньку все возвратилось в более-менее привычный ритм жизни, только все Машины фотографии из своего детского альбомчика Ваня вынул. Вынул и молча отдал маме. Та заплакала, прижала голову сына к себе и долго теребила его волосы, не отпуская…
Один только снимок оставил себе Ваня. Тот, самый первый, где спят они с новорожденной Машей на диване, где он скукожился, поджав ноги, и даже во сне неосознанно наслаждается ароматом теплого молока, который исходит от только что народившейся девочки.
Где-то она у него до сих пор есть, эта фотография. Правда, с этими глобальными переездами не помнит Иван, куда задевал тот снимок. Наверное, там и лежит, в его детском фотоальбомчике. Надо бы отыскать, проверить, на месте ли… Зато теперь у него есть своя дочка. Девочка, младенчик с запахом теплого молока. Надо ее тоже сфотографировать маленькой.
