Бриллиант Хисако безупречен, он был куплен в магазине с солидной репутацией. Изъян нужно искать в сердце Эрика — крошечный, невидимый глазу, смертоносный.
Хисако снимает кольцо и бросает его в волны. Чайки тяжело машут крыльями в тумане. Изъян, который все уничтожил. Их любовь, музыку, их жизнь.
Хисако не жалеет себя. Честь ее поругана, все принесенные жертвы были напрасны. Все, что пощадил огонь, покрывается зловонной копотью и годится только для помойки.
Предательство Эрика запачкало Хисако. Бегство не спасет — ни в Японию, ни в самый дальний уголок мира. «Сажа» навечно пристала к ее лицу, легла толстым слоем на щеки, не отмытые от детской лжи.
Она встает, делает несколько неуверенных шагов по мокрой гальке, спускается к самой кромке пенных волн, ледяная вода заливает ей туфли, доходит до щиколоток. Честь или смерть, Хисако. Три чайки парят над морем, глядя на тело в волнах.
Она исчезла, не оставив записки. Уехала на машине, но не взяла вещи. Закрыла ставни на выходящих во двор окнах. Эрик не стал «поднимать занавес», отгораживавший их от чужой жизни.
Прошло два часа. Он не знает, что делать. Отправляться на поиски? Но он рискует пропустить ее возвращение. Метаться по квартире, снова и снова перебирая в голове свои страхи и терзаясь раскаянием? Он роется в вещах Хисако, надеясь найти хоть какую-нибудь зацепку, но видит лишь привычный беспорядок: книги, пустые флаконы из-под духов, брошенная на стулья одежда, начатые и забытые где попало упаковки таблеток.
Антидепрессанты, аспирин, что-то от печени. Оказывается, он ничего не знает о болячках своей жены, как же ему представить глубину ее горя?
Ему не хочется ни читать, ни садиться за инструмент. Он ждет.
Наливая себе третий стакан воды на кухне, он вдруг осознает, что в ожидании жены трижды проделал один и тот же путь: спальня, ванная, кухня. Так передвигаются муравьи. Или золотые рыбки.
Убивать время значит НЕ жить. Звучная вездесущность тикающих часов дает ему почувствовать, что творилось с Хисако, когда он исчезал на много часов, а то и дней, а она даже не знала, к чему ей следует готовиться.
Кому она звонила, у кого просила помощи, томясь ожиданием и надеждой и ужасаясь мысли, что он мертв или ранен?
— Рейко, это Эрик.
— Здравствуй, Эрик! Как поживаешь?
— Спасибо, хорошо. Скажи, Хисако случайно не у тебя?
— Нет. Что-то случилось?
— Нет, конечно, нет. Я наверняка что-то перепутал. Прости, что потревожил.
Хисако не искала помощи у друзей.
— Софи? Это я.
— У тебя странный голос. Где ты?
— Дома.
— Сидишь с закрытыми ставнями средь бела дня?
— У Хисако ужасная мигрень, свет причиняет ей боль. О черт, она зовет… Я люблю тебя, Софи, тебя и Тео. Передай ему, хорошо?
— Эрик?..
Он вешает трубку, так и не решившись признаться, что их связь раскрыта. Он звонил не для этого — ему пришло в голову, что Хисако могла отправиться к сопернице и потребовать объяснений. Идиотское предположение, что и говорить, но те годы, что они прожили вместе в любви и музыке, не помогли ему понять, как будет действовать Хисако, столкнувшись с угрозой потерять все.
Он возвращается в спальню, передвигает пудреницу на туалетном столике, откупоривает флакон духов, вдыхает знакомый, утешающий душу аромат жены, отталкивает ногой книгу на японском языке. Он даже название прочесть не может. Родной язык жены так и остался для него тайной за семью печатями, он и не пытался его выучить. Эрик неизвестно в который раз высовывается из окна в надежде увидеть Хисако.
Наступила ночь. Он сидит без света, и его тошнит от ожидания. Неужто он так плохо знает любимую женщину, если понятия не имеет, где ее искать?
«Она злится, наказывает меня, заставляет страдать, как страдала сама. Моя вина безмерна, я ее не отрицаю, но… Никаких „но“. Если я сам себе не могу найти оправдания, как же это сделает она? Ради всего святого, Хисако, вернись! Дай мне хоть прощения у тебя попросить!»
Телефонная трель прерывает молчаливое ожидание Эрика.
— Да, это я… О боже! Я немедленно приеду.
Глава 35
Мама говорит — это ничего не меняет. Эрик остается Эриком, и я не должен читать газеты, потому что там печатают всякое вранье людей, которые его даже не знали.
А что мне делать с маминым враньем, она-то ведь Эрика отлично знала? Мама клянется, что больше ни разу мне не солжет, но разве я могу ей доверять? Я пропал, если не могу верить человеку, который клянется, что любит меня больше всех на свете!
Честно говоря, я бы предпочел остаться в неведении и не жить в ощущении, что мой мир рухнул.
Узнай я раньше, когда он был еще жив, может, стал бы называть его папой, только и всего. Он ведь знал, что я — его сын, но не жаждал быть моим отцом, так что знание не принесло бы мне счастья, а дружили мы хорошо.
Мораль этой истории проста: начал врать — стой до конца. Правда причиняет боль. Я бы поговорил об этом с мамой, но стоит мне произнести имя Эрика, и она начинает плакать. Я не чудовище и не хочу причинять ей еще большие страдания, вот и держу язык за зубами. Возможно, однажды я обо всем забуду. Когда вырасту. Быть взрослым — значит не доверять словам окружающих. Я здорово повзрослел за последние дни! Я скучаю по детству, по временам, когда мне было неведомо, что я полное ничтожество и мой собственный отец не хочет, чтобы я называл его отцом. Папа, папа, папа, папа, папа. ПАПА!
Глава 36
Музыка взяла каждого из них за руку и подтолкнула друг к другу. Их пальцы коснулись клавиатуры, зазвучала «Фантазия» Шуберта, и они снова стали единокровными братом и сестрой. Потом их руки случайно сталкиваются. В этот день они впервые предают музыку, используют ее, чтобы пережить нечто иное. Любовь между мужчиной и женщиной, такую же, как у миллиардов других людей, но освященную чудом слившихся воедино талантов.
Они выбрали обыденность. Их страсть низвела музыку в ранг ремесла. Увлекательного, богатого чувствами, но ремесла, центром которого были они, а не музыка.
Хисако почти не говорит с того момента, как Эрик приехал за ней в больницу. Она хорошо выглядит, она ест, она спит. И молчит. Она даже не попыталась объяснить причину того, что сделала, не задала Эрику ни одного вопроса о его непростительном предательстве.
Хисако непроницаема, улыбчива, недоступна. Она не захотела отменить назначенные на следующую неделю гастроли в Италии. Собрала чемоданы, приготовила ноты — так, словно ничто не нарушало ритм их кочевой жизни. Болезнь Эрика забыта. О своих страданиях Хисако не говорит. Дуэт Берней спасен.
Перед отъездом они репетируют, чтобы проверить механический навык, не испытывая при этом ни удовольствия, ни особого отвращения. Эрику хочется надеяться, что вдохновение вернется на первом же концерте.
Они не открывают ставни на окнах, не спят вместе, едят в разное время, но наблюдают друг за другом. Как безупречно вежливые соседи по дому.
Венеция смеется им в лицо. Ее дерзкая красота доступна всем — обнимающимся парочкам и японским туристам; она так и осталась веселой куртизанкой.
Венеция угрожает Эрику своими каналами и лагуной, где начисто стирается граница между водой и воздухом, иллюзией и реальностью.
Эрик не может забыть мокрые, прилипшие к щекам волосы Хисако, ее посиневшие губы, вкус соли на маленькой неподвижной руке. Он боится, что море снова заберет ее — то, что осталось с тех пор, как волны навсегда отняли у нее веру в мир.
На мостах и набережных он держится начеку, готовый в любой момент протянуть руку и спасти Хисако. В кошмарах он видит воду и тину.
В свадебных апартаментах отеля «Грегориана» они спят в разных спальнях. Гостиная с видом на Большой канал украшена цветами, на столике — бутылка шампанского и бокалы. Жестокая ирония судьбы…
Они не разговаривают, не прикасаются друг к другу, но уже завтра им придется разделить близость на концерте, окунуться в «Фантазию фа минор», с которой все началось четырнадцать лет назад.
Оба в душе надеются, что музыка спасет их. Оба верят, что она станет их союзницей, как в те времена, когда между ними еще не стояли слова. Не было ни слов, ни лжи — только правда. Сегодня вечером сплутовать не получится.
Эрик уехал из Парижа, не предупредив Софи. Как бы он хотел не возвращаться, не объяснять, почему решил окончательно порвать с любовницей и единственным ребенком.
Хисако ничем ему не угрожала. Она слишком благородна, чтобы опуститься до банального «она или я», ее печаль не похожа на слезливые страдания героинь любовных романов. Хисако терзается из-за поруганной чести, нарушенной клятвы, чего-то непоправимого, что она все-таки преодолевает, потому что ничего другого не остается. Разве что музыка. Сегодня вечером они попробуют — впервые за много месяцев.
