я сказала первым делом: «Мне тоже страшно».
Адриенна: Я помню, как сама пришла туда в ужасе. Но я пришла в белом ужасе, знаешь, таком: «Теперь ты вся как на ладони, теперь вылезет наружу весь твой расизм…»[99]
Одри: Я пришла в Одри-ужасе, в Черном ужасе. Я думала: у меня обязательства перед этими студентками. Как я буду с ними разговаривать? Как я им скажу, чего от них хочу – буквально, – вот такой ужас. Я не знала, как открыть рот, чтобы меня поняли. И моя commadre[100] Иоланда, которая сама была студенткой программы SEEK, сказала: «Наверное, тебе надо просто говорить с ними так же, как со мной, потому что я одна из них, а со мной ты научилась объясняться». Я училась абсолютно всему на каждом занятии. С каждой группой, в которую я приходила, нужно было начинать заново. Каждый день, каждую неделю. Но это и было захватывающе.
Адриенна: Ты вела «Английский 1»? Тот курс в связке, где можно быть поэтессой, преподавательницей письма и не объяснять грамматику, а грамматику у них вела другая преподавательница английского? Я только так и смогла за это взяться.
Одри: Я научилась преподавать грамматику. А потом поняла, что мы не можем разделить эти две вещи. Мы должны делать их вместе, потому что они одно целое. Именно тогда я узнала, как важна грамматика и что понимание – это отчасти грамматический процесс. Так я научилась писать прозу. Я всё училась и училась. Я приходила на урок и говорила: «Представляете, что я вчера узнала? Грамматические времена – это способ упорядочить хаос времени». Я узнала, что грамматика не произвольна, что у нее есть своя роль, что она помогает придать форму мыслям, что она может не только сковывать, но и освобождать. И я снова ощутила, как мы учимся этому в детстве и зачем. Это как водить машину: однажды научившись, ты можешь выбрать, отбросить это умение или использовать, но ты не сможешь понять, обладает ли оно полезной или разрушительной силой, пока не освоишь его. Это как страх: однажды поймав его рукой, ты можешь использовать его или отбросить. Я говорила об этих вещах на занятиях и разбиралась с тем, что происходило между мной и Фрэнсис, что происходило с безумным мужчиной, с которым я жила и который хотел и дальше притворяться, будто можно смотреть на жизнь одним способом, а жить по-другому. Всё это, каждая частичка просачивалась на занятия. Мои дети в школе как раз учились читать, и это тоже было важно, потому что у меня была возможность смотреть, как это происходит. Потом стало еще тяжелее, когда я пришла в Леман-колледж[101] вести курс по расизму в образовании, учить белых студенток тому, каково это всё, связи между их жизнями и той яростью…
Адриенна: Ты читала курс по расизму для белых студенток в Лемане?
Одри: На педагогическом отделении открывалась программа для белых студенток, которым предстояло работать в нью-йоркских школах. Леман был на 99 процентов белым, и как раз выпускницы педагогического отделения должны были учить Черных детей в городских школах. Так что курс назывался «Раса и городская жизнь». Там у меня были все эти белые студентки, которые спрашивали: «Что происходит? Почему дети в классе нас ненавидят?» Я не могла поверить, что они не понимают, как строить взаимодействие на самом элементарном уровне. Я объясняла: «Когда белый ребенок говорит, что дважды два – четыре, вы просто отвечаете: „Правильно“. Если в том же классе встает Черный ребенок и говорит, что дважды два – четыре, вы хлопаете его по спине и говорите: „Ого, да ты молодец!“ Что вы на самом деле этим сообщаете? А что происходит, когда вы идете по улице в школу? Когда вы заходите в класс? Давайте разыграем по ролям». И тогда из этих белых молодых студенток изливался наружу весь их страх, всё их отвращение – раньше с ними об этом никогда не говорили.
Адриенна: Там, наверное, были в основном женщины, да? На педагогическом отделении.
Одри: Да, в основном женщины, и ощущение было такое, что они вынужденно идут на жертвы. Но после двух семестров я стала думать, что лучше бы эту работу делали белые. Эмоционально это было ужасно затратно. В моих группах было не больше одной или двух Черных студенток. Один студент бросил курс, сказав, что ему это не подходит, и я подумала: погодите-ка, ведь расизм искажает не только белых людей – а как же мы? Как быть с воздействием белого расизма на то, как Черные люди относятся друг к дружке? Ведь расизм интернализируется? Как быть с Черными учительницами, которые идут работать в гетто? И я поняла, что у Черной учительницы, которая идет в нью-йоркскую школу после расистского, сексистского образования, есть другие проблемы, не менее серьезные.
Адриенна: Ты имеешь в виду, в смысле ожиданий?
Одри: Не только в смысле ожиданий, но и в смысле самовосприятия, в смысле непонимания, на чьей стороне быть. В смысле идентификации с угнетателем. И я подумала: кто начнет разговор об этом? Что с этим делать? Вот к чему мне хотелось приложить свои силы. Между тем, на дворе 1969 год, и я размышляю: каково мое место во всем этом? В моей группе были две Черные женщины, и я пыталась поговорить с ними о том, что нам, как Черным женщинам, надо объединяться. Черные организации в кампусах готовились к весенним акциям. И эти женщины ответили: «Ты ненормальная, мы нужны нашим мужчинам». Это было абсолютное отвержение. «Нет, мы не можем объединиться как женщины. Мы Черные». Но я не могла бросить попытки распутать этот клубок, потому что знала, что, как только перестану пытаться исправить это дерьмо, оно меня засосет. Единственная моя надежда – копаться в этом, распутывать все эти нити. Моя любовь к Фрэнсис, Эд, дети, преподавание Черным студенткам, женщины.
А в 69-м Городской колледж захватили Черные и пуэрториканцы[102]. Черные студенты на баррикадах вместо занятий. Мы с Иоландой приносили им суп и одеяла и видели, как Черных девушек трахают на столах и под партами. И хотя мы пытались говорить с ними как с женщинами, в ответ мы слышали одно: «Так ведь у нас революция!» Было больно видеть, как Черных женщин используют и эксплуатируют, как всё это происходит одновременно. Я сказала: «Я хочу снова учить Черных студенток». Я пошла в Колледж имени Джона Джея[103] и предложила декану курс по расизму и городской жизни, и он сказал: «Давайте». Я читала два курса: этот и
