точно так же. Анетта посветила фонариком на голые стены. У самого пола – там, где стояла кровать, – на стене обнаружилась надпись. Она подошла поближе. Одно предложение – детская рука вывела фломастером большие буквы: «Никто не видит Марию».
Мария? Анетта включила вспышку и сфотографировала предложение. Повинуясь порыву, она пощупала внешнюю сторону дверного косяка. Старая табличка. В комнате жила Мария Бирк.
Анетта осмотрела и другие двери, но больше нигде табличек не нашла. Кто такая Мария Бирк и почему ее никто не видел?
Анетта услышала, как в темноте что-то царапнуло пол, вздрогнула и врезалась грудью в дверной косяк. От боли она рухнула на колени и охнула. Наверно, она уже старовата, чтобы пугаться резких звуков в заброшенном доме. Анетта громко выругалась. Она бродит одна по пустому дому в связи с расследованием убийств, за которое не несет ни малейшей ответственности, а своей маленькой дочери она нужна дома. Ерунда какая-то.
В темноте она на ощупь двинулась ко входной двери, мечтая побыстрее выйти на улицу. Когда ладонь коснулась дверной ручки, она так вспотела, что едва сумела открыть замок.
Тишину нарушил рев двигателя – Анетта гнала по проселочной дороге, не обращая внимания на ямки в щебне и перебегающих дорогу животных. Когда она доехала до шоссе, часы в машине показали, что в интернате она пробыла больше получаса. Магазин детских товаров закрылся. Теперь придется нестись обратно, сильно превышая разрешенные восемьдесят километров в час, а дома либо соврать, либо выложить все как есть. Ее не привлекал ни один из вариантов.
* * *
Мария Бирк закрыла глаза и вдыхала морской воздух, пока глазам не стало легче. Запах соли, свежий и приятный, с нотками дизельного топлива, водорослей, дерева и клея. Запах рисовал на сетчатке приключения и далекие горизонты. После того как у нее появилась книга о японских куколках, она разбила на подоконнике у себя в комнате японский садик. Собирала камешки и ветки, находила лоскутки и месяцами резала, клеила и складывала картон у окна своей комнаты. Едва придя из школы, она скрывалась в саду. По-домашнему уютном и в то же время наполненным ощущением тоски. Увидев его, мама заплакала. Через пару месяцев она его выкинула.
Мария встала со скамеечки дома на колесах, наполнила кастрюлю водой и зажгла примус. Все лето она собирала в Рефхалеёэнне травы, миррис и тысячелистник, сушила под потолком и теперь пила вместо чая.
Пить чай ее научила Пернилла. Она его пила, чтобы заглушить голод. Ведра горячего чая безо всяких калорий – в перерывах, когда она пропускала приемы пищи. Для удовольствия – чай, при голоде – чай, запить таблетки – чай.
Мария залила травы кипящей водой – та окрасилась. От чашки к низкому потолку поднимался пар – так всегда бывало, когда мать долго принимала ванну, в ванной комнате часами висел густой пар. Однажды дверь так долго не открывалась, что Мария решила войти. Мать она обнаружила на табурете: махровый купальный халат нараспашку, в руке полная горсть таблеток. Нижняя губа неприятно тряслась. Увидев ее, мать швырнула таблетки в мусорное ведро и легла в постель.
Утром мать ее обняла. Я для тебя стараюсь, дорогая моя. Я так для тебя стараюсь, что иногда мне самой не остается места.
Мария выловила из чашки миррис, обжигая горячим чаем пальцы. Села на скамеечку и стала смотреть на отражение города в темной воде. Двое мертвы. Тем не менее ей было спокойно.
Если большую часть жизни тебя мучают панические атаки, покой ты никогда не будешь воспринимать как нечто само собой разумеющееся, панические атаки не отпускают тело до самой смерти. Мария помнила каждую. Однажды утром она проснулась в «Бабочке», бедра в крови – первые месячные, а матери, с которой можно об этом поговорить, нет. Она оказалась не готова и не знала, что делать с испачканной простыней. Беттина разобралась с происшествием в свойственной ей манере: выдала прокладки и молча поменяла постельное белье. Но на кухне за завтраком поделилась новостью со всеми. Никола поздравил ее и спел песенку. Марию передернуло.
Приступ спровоцировало то, что ее перед всеми разоблачили, – ее личная неуверенность?
Или что-то не то было с успокоительным, которое давали после завтрака и которое, казалось, вторгалось в нее? Как инородное тело, пытающееся разрушить ее изнутри; поселить в голове и теле навязчивые мысли о самоубийстве и клаустрофобию?
Как бы то ни было, у нее случился приступ и пришлось лечь на пол – на живот, чтобы заглушить тошноту и унять холодный пот. Ее вырвало завтраком; пока она пыталась объяснить, что с ней, во рту пересохло. Он приходил, сидел у нее. Слишком близко – стало неприятно, – она отодвинулась, чтобы он ее не касался. Что он сказал? Говорил ласково, гладил ее по лбу, ладони буквально прилипли к ее коже. Не надо бояться, Мария, я тебе помогу. Все снова будет хорошо.
Она мелкими глотками пила чай, горький на вкус и полезный.
Страх, который годами ее калечил, теперь, казалось, остался далеко позади. Как будто смерти исцелили ее истерзанную душу. Стерли грубые руки Беттины и Николы, неуклюже играющего на гитаре, они превратились в слабую рябь. Но ей повезло, что она вышла из системы и смогла сама о себе позаботиться. Теперь все по-другому.
Ей надо его навестить, хотя ее мутило от одной мысли, что придется войти в больницу и поговорить с медсестрами и воспитателями.
Пути назад нет.
* * *
– Тебе что-нибудь?
Эстер де Лауренти старалась говорить вежливее, чем ей того хотелось бы. В Грегерсе было нечто такое, из-за чего иногда ей было сложно – нет, невыносимо – проявлять обычные вежливость и заботу.
– Побыть в тишине и покое – это очень высокие требования?
Грегерс посмотрел на соседа – бедолагу, которого угораздило оказаться с ним в одной палате. Эстер перенесла поднос с грязными тарелками с кровати на столик у стены. Она принесла Грегерсу домашней пасты, а остальное отдала Алену.
– Разве ты не рад, что тебе сделали все анализы и снова можно есть?
– Эти штуки были холодные. – Грегерс натянул одеяло до подбородка, как избалованный ребенок. – И я не люблю макароны!
– Ну извини, у твоей кровати я их не разогрею. Мог бы съесть на ужин куриную грудку, которую дали в больнице, раз домашние равиоли тебе не угодили.
Она задернула занавеску между кроватями, виновато улыбнувшись пациенту, лежавшему на соседней. Слушать чужую перебранку примерно так же весело, как лечить корневой канал зуба.
– Если хочешь, чтобы тебя оставили
