— Вот спасибо большое, мне еще и за лошадью убирать, — ворчит она.
Губы Барретта кривятся под усами.
— Хозяйка будет довольна, эт’ точно. Эт’ бесплатное удобрение для ее роз, — произносит он неспешно.
— Очень любезно с твоей стороны, старая ты кляча, — благодарит Кэт лошадь.
Когда Барретт снова садится на козлы и медленно катится по дороге между изгородями в деревню, Кэт на мгновение замирает с кувшином в руках. Ей нравится тишина и спокойствие, влажная свежесть в воздухе. Как хорошо, как не похоже на тяжкую и удушливую дневную жару. Над головой проносится с криками стайка стрижей: крылья назад, тела вытянуты в полете. На запад, туда, где небо гораздо более синее. Кэт смотрит вслед птицам, страстно мечтая отправиться за ними.
В этот миг она слышит, как за спиной отворяется дверь, звучат приглушенные голоса. Она оборачивается и видит викария и теософа, которые выходят из дома, с биноклями и сумками. Викарий вышагивает красиво, при каждом шаге опуская на гравийную дорожку трость из полированного ореха и продолжая проникновенную беседу. На мистере Дюрране щеголеватое полотняное пальто, одна рука непринужденно опущена в карман, в другой он несет фотокамеру в квадратном футляре из мягкой свиной кожи, коричневого цвета и с позолотой. Когда они проходят мимо нее, Кэт успевает расслышать слова викария, сказанные вполголоса.
— …и я верю, что именно по этой причине всегда чувствовал такую глубокую любовь к деревне и к дикой природе, находя в них утешение, потому что рядом со мной, хотя я об этом даже не подозревал, находились все эти элементали — создания, стоящие выше и ближе к Богу, чем все человечество, вместо взятое, — изрекает он.
Викарий настолько увлечен своими мыслями, настолько восхищен собой, что не замечает горничной, которая стоит, залитая утренним светом, рядом с молочными кувшинами.
— Возможно, что все обстоит именно так, Альберт. Вы прежде всего должны обладать хотя бы небольшими способностями, чтобы просто заметить их, с этого все мы начинали. Скажите, когда вы увидели их в первый раз, вы находились в состоянии, близком к трансу? — спрашивает теософ.
Кэт хмуро смотрит им в спину, когда они проходят мимо в тридцати футах от нее. Минуты покоя испорчены. У ворот, у выхода на улицу, теософ оборачивается незаметно для викария и улыбается Кэт — чересчур понимающей, чересчур фамильярной улыбкой, которая ей совсем не нравится. Она отворачивается и поднимает очередной кувшин, чтобы отнести его в кухню.
Кэт знает, что они ушли по меньшей мере на час. Теософ быстро приспособился к привычке викария вставать ни свет ни заря и до завтрака бродить по лугам. Впрочем, теперь это не просто прогулки. «Призывания» — так называл их теософ, когда она как-то вечером подавала ему очередной омлет с сыром. Кэт терзает любопытство или что-то похожее на него, и она неслышно поднимается по лестнице, проходит по коридору до гостевой комнаты, куда поселили мистера Дюррана. Она беззвучно закрывает за собой дверь на тот случай, если Эстер проснулась и может услышать, отдергивает занавески и стоит, упершись руками в бока и осматриваясь. В комнате полный беспорядок. Каждое утро она прибирается и каждый вечер стелет постель и задергивает занавески; и за этот короткий промежуток времени теософ умудряется устроить такой разгром, какого не увидишь даже в детской. Одежда и обувь на полу, на кресле, на оттоманке; тарелка с корочками сыра и веточками от винограда стоит на шелковом стеганом покрывале, на котором видны жирные отпечатки пальцев; высокая стопка книг у кровати развалилась; простыни, сбившиеся в комок, съехали на пол. Одна подушка полностью вылезла из наволочки.
— Господи, у него, что ли, падучая? — бормочет Кэт, поднимает одежду, встряхивает и аккуратно вешает на плечики в гардероб. Она заправляет постель и находит ботинкам пары, грязные выставляет за дверь, чтобы отнести вниз и начистить. Она снова складывает книги в стопку, и в этот момент из них выпархивает конверт.
Кэт поднимает его, и адрес привлекает ее внимание. «Мистеру Р. Дюррану. Отель „Куинз“, Ньюбери». Неужели, прежде чем приехать к викарию, теософ жил в гостинице? Нисколько не колеблясь, Кэт открывает конверт и вытаскивает письмо, осторожно держа кончиками пальцев. Бумага гладкая и дорогая, чернила непроницаемо-черные, письмо написано всего двумя неделями раньше.
Дорогой Робин!
Боюсь, ты не обрадуешься содержанию моего письма, но мы с твоей матерью после долгих обсуждений согласились, что именно будет для тебя лучше. Конечно же, мы любим тебя, твоя мать любит даже чересчур: она души в тебе не чает и не отказывает тебе ни в чем. Иногда я задаюсь вопросом: сознаешь ли ты это и не склонен ли использовать эту любовь для своей личной выгоды? Для тебя это было бы вполне естественно, поскольку мы, кажется, что-то упустили в твоем воспитании. Однако пришло время тебе становиться на ноги. Твоя теософия, Робин, не доведет тебя до добра. Я не предлагаю тебе бросить ее; ради бога, продолжай ею заниматься, если хочешь, но лишь ради удовольствия. Для карьеры это занятие не годится. Тебе пора взяться за что-нибудь перспективное, что-то такое, что поможет создать тебе имя и сколотить состояние. Бери пример с братьев: медицина, армия. Они нашли для себя благодатную нишу. Я вовсе не предлагаю тебе заняться медициной, — в конце концов, ты не обладаешь научным складом ума, как Джон. Но заклинаю подумать еще раз об армии. Мы твердо уверены, что дисциплина и порядок помогут тебе найти место в жизни. Даже если ты начнешь снова утверждать, будто армия — это не твой путь, я буду настаивать, чтобы ты нашел хоть какой-нибудь путь — любой достойный путь. И потому, хотя об этом мне больно писать, я вынужден отклонить твою последнюю просьбу о деньгах. Я не могу — и совесть моя чиста — и дальше посылать тебе деньги, зная, что это позволит тебе тянуть с решением вопроса о твоих занятиях. Я знаю, что ты способен на многое, как и твои братья, и я буду помогать тебе до конца. Знаю, что ты не разочаруешь нас и у нас еще будут причины тобой гордиться. Уверен, с тобой все в порядке.
С наилучшими пожеланиями,
У. Э. ДюрранДочитав письмо, Кэт аккуратно убирает его в конверт. Кладет между двумя книгами и старательно их поправляет, чтобы конверт не торчал наружу. Она вспоминает новое льняное пальто Робина Дюррана, дорогой кожаный футляр его фотоаппарата. Ставит на место его ботинки из хорошей кожи и улыбается.
С наступлением темноты Кэт отправляется на свидание с Джорджем к мосту на окраине Тэтчема. На фоне построек у причала он выглядит всего лишь темным силуэтом, и его выдает только движение руки и оранжевый огонек сигареты. При ее приближении он улыбается, и она различает светлую полоску зубов, а когда зажигает для нее спичку, то на лице его написаны одновременно страсть и смущение. И что-то в душе Кэт тянется к нему, что-то неумолимо подталкивает ее: он как магнит, и все железо в ее крови стремится к нему.
— Что, в город пойдем? — спрашивает Кэт, останавливаясь рядом, достаточно близко, чтобы ощутить тепло его тела, уловить слабый запах опилок и лошадей, исходящий от одежды.
Он тянется к ней и берет за руку.
— Мне бы так хотелось увидеть тебя при свете солнца, — говорит он. — Вечно мы в темноте. Роман двух привидений.
— Роман? Так вот что у нас? — спрашивает она насмешливо. — Тогда при свете дня я растаю, как облако.
— Я почти верю в это, Черная Кошка. Почти верю! — отвечает он серьезно.
— Я могу встретиться с тобой в воскресенье после обеда. Или же ты приходи на праздник в Коулд-Эшхоулт в День коронации. Можем встретиться там, — предлагает она. Однако Джордж качает головой:
— Завтра утром я ухожу с грузом. Меня не будет несколько дней.
— А-а-а… — отзывается Кэт, и сердце у нее падает. — В таком случае не будем терять эту ночь.
— Не будем. — Джордж улыбается. — Пошли. Я хочу показать тебе кое-что.
Он ведет ее за собой, но не в город, а прочь от канала, в лабиринт пустынных складов и ветхих мастерских, которые теснятся вокруг небольшой площади — заброшенного центра некогда оживленной торговли на канале.
— Куда мы идем? — спрашивает Кэт.
— Уже пришли. Давай поднимайся, — говорит Джордж, указывая на узкую металлическую лестницу, привинченную к стене самого большого строения.
— А что наверху? Туда можно?
— С каких это пор тебя волнует, можно что-то или нельзя, Кэт? — спрашивает он.
Кэт пожимает одним плечом и начинает подниматься.
— Ты прав, — бросает она.
Лестница длинная, перекладины, рассчитанные на мужчин, отстоят слишком далеко друг от друга. Оказавшись наконец наверху и ступив на выложенную керамической плиткой крышу, она тяжело дышит. Кэт сгибается пополам, воздух колет грудь тысячей стеклянных осколков. Она успевает вдохнуть разок, прежде чем начинается приступ кашля, сотрясающего тело. Боль мучительна, режет грудь как ножом. Джордж ничем не может помочь, пока приступ не пройдет. Он хочет поддержать ее, однако прикосновение к ребрам невыносимо, и она слабо отталкивает его. Когда приступ проходит, Кэт остается сидеть на крыше, притянув к себе колени и уткнувшись в них лицом. Горло саднит, зато железные прутья, стянувшие грудь, слабеют с каждым осторожным вдохом.
