— Добрый день, мисс. Нельзя ли мне получить чашку чая? — спрашивает он, сгружая фотоаппарат на стол и вытаскивая носовой платок, чтобы вытереть лицо.
— Сколько угодно. Для вас я заварю свежий, не из бака. Вам тоже приходится весь день работать на жаре, — говорит Кэт.
— В аду не такая жара, правда? — улыбается низкорослый фотограф. У него острое личико, мальчишеское, но огрубевшее и лоснящееся от пота, с рыжеватыми бакенбардами и такой же рыжеватой бородкой.
— Здесь у бака уж точно.
— А у меня по-прежнему останется шанс получить свежий чай, если я признаюсь, что сегодня уже закончил работу? — спрашивает он.
Кэт картинно наливает ему чай, и репортер снова улыбается.
— Для какой газеты фотографии? — спрашивает она.
— «Тэтчемский вестник». Я надеялся собрать какие-нибудь сплетни для светской хроники, пока болтался здесь, но все были ужасно вежливы и патриотичны. Иными словами, скучны. — Он принимает из ее рук чашку чая и опускается в деревянное кресло.
— А вы не познакомились с новым любимчиком Коулд-Эшхоулта? С теософом? — спрашивает Кэт.
— Видел его мельком. Он очень хотел, чтобы я сделал его портрет.
— Ничего удивительного.
— Они с викарием вместе работают над какой-то академической статьей или чем-то подобным. На самом деле я почти ничего не узнал. Должен сказать, звучит не слишком увлекательно. Но трудно ожидать от викария, что он подкинет горячую новость. — Он отхлебывает чая, поднимает глаза на Кэт и видит, что она задумалась. — А почему вы спросили, мисс? Вам что-то известно?
Она кидает на него быстрый взгляд и снова задумывается.
— Мне не поздоровится, если они узнают, что я проболталась. К тому же репортеру, — начинает она осторожно.
— Но я даже не знаю, кто вы, и обещаю не выяснять, — говорит репортер, истово прижимая руку к сердцу.
— Ладно, — произносит она наконец. — Немного расскажу вам о Робине Дюрране.
В конце недели, когда приносят газету, Кэт забирает ее и ныряет в узкую дверь, на лестничную площадку. Она усаживается на ступеньку на полпути к кухне и пролистывает газету, пока не находит фотографию. Она улыбается, увидев на ней себя в тени шатра, за спиной у Эстер и прочих, застывших на переднем плане, залитых светом. В нижнем левом углу страницы помещена скверная, зернистая фотография викария, который молодцевато улыбается в объектив, а рядом стоит Робин Дюрран. Подбородок у викария вздернут, грудь колесом. Кэт недоумевает: с чего бы ему так раздуваться от гордости? Она переходит к светской хронике, где сплошь деревенские сплетни, собранные неким автором под псевдонимом Проныра. Кэт пробегает текст глазами, пока не натыкается на имя, которое ищет.
«Мистер Робин Дюрран, к явному восторгу некоторых леди в нашей деревне, посетил праздник в Коулд-Эшхоулте. Мистер Дюрран, родом из Рединга, уверяет, что способен видеть фей, гоблинов и прочих представителей волшебного народца и приехал к нам поохотиться на них в заливных лугах, в чем ему помогает наш достойнейший викарий, преподобный Альберт Кэннинг. Охотятся они три недели, но, увы, пока безуспешно. Каким именно способом мистер Дюрран собирается поймать фею, а также что он будет с нею делать, Проныре доподлинно неизвестно. По некоторым сведениям, отец мистера Дюррана, почтенный мистер Уилберфорс Эдгар Дюрран, в прошлом губернатор одной из провинций в Индии, без восторга относится к необычным увлечениям сына. Возможно, мистер Дюрран пытается преуспеть в охоте на эльфов в надежде найти горшочек с золотом, чтобы порадовать отца».
— Кэт, детка, где ты? Иди сюда, неси посуду для завтрака! — Голос миссис Белл эхом разносится на лестнице.
Кэт складывает газету и, неслышно ступая, входит в кухню.
— Чему это ты так улыбаешься? — с подозрением спрашивает экономка.
Кэт поднимает бровь, однако ничего не отвечает. Миссис Белл хмыкает.
— Ладно, если сделала что-то нехорошее, молись, чтобы я не узнала, — говорит она.
Кэт уносит наверх тарелки для завтрака, кладет газету на буфет и ждет.
Перед обедом она смахивает пыль со всех картин в коридоре и на лестнице. Туго скрутив кончик тряпки, вытирает все завитки и впадины затейливых резных рам. Тяжелые, написанные маслом портреты всех Кэннингов, предков викария, — их приукрашенные изображения навеки остались на холстах. «Вот так богачи покупают себе бессмертие», — думает Кэт, изучая каждый портрет, заглядывая в мертвые глаза. Кто-то открывает новые земли, что-то изобретает, сочиняет роман или пьесу. Для тех же, кто для этого недостаточно умен, недостаточно смел или талантлив, всегда есть портрет, а в наши дни — фотография. Чтобы знать наверняка: их имена будут жить, их лица не обратятся в прах. «Как обращусь в прах я, — размышляет она. — Когда-нибудь». Бедняки слишком заняты работой, заняты выживанием, чтобы беспокоиться об увековечивании себя после смерти. Они тысячами исчезают каждый день, незримые для грядущих поколений. «Никто вообще не узнает, что я жила на свете». Кэт старается не думать об этом, потому что эта мысль продиктована просто тщеславием, однако она все равно неутешительная.
Неожиданно по коридору из гостиной в библиотеку проходит Альберт, и Кэт ахает. Викарий странным образом отсутствует в доме, не телом, но духом. Он переходит из комнаты в комнату так тихо, с таким рассеянным видом, что Кэт зачастую не знает, где он. Это приводит в замешательство — по крайней мере, прислугу. Прислуга всегда знает по звукам в доме, где хозяева. Прислуге это нужно знать, чтобы вовремя разминуться с хозяевами, переходя с места на место, наводя порядок, но оставаясь при этом незаметными. Тогда можно устроить себе минутный отдых, прислониться на секунду к теплому камину, бросить взгляд на свое отражение в зеркале с золоченой рамой, поглядеть из окна на широкий мир снаружи, — мир, с которым у слуг нет точек соприкосновения. Кэт снова и снова отвлекается от чистки камина или от пыльных книжных полок, обнаружив, что викарий сидит у нее за спиной, читает или пишет в своем дневнике, совершенно не сознавая ее присутствия. Он как кот, который засыпает в самых неподходящих местах, где на него можно наступить. Кэт не по себе, когда она знает, что он рядом.
Она слышит, как в дальнем конце коридора дверь библиотеки открывается, скрипнув, и закрывается со стуком. Кэт замирает.
— Вы видели это? — Голос Робина Дюррана звучит громко и резко, нарушая тишину.
Кэт слышит шлепок газеты, которую с силой бросили на стол.
— Робин! — Голос викария звенит от удовольствия. — Наша фотография? Да, видел. По-моему, вышло очень даже неплохо…
— Я говорю не о фотографии, я говорю о сплетнях, которые напечатал обо мне этот… этот Проныра! — отрубает Робин.
Его голос полон негодования. Кэт представляет, как от гнева у теософа кривится рот. Она прикусывает губу, чтобы подавить смех, делает несколько шажков в сторону библиотеки и смотрит в щель между двустворчатыми дверями. Робин нависает над Альбертом, у него на скулах играют сердитые желваки, а викарий читает короткую заметку. «Значит, попало в точку», — думает Кэт.
— Послушайте, Робин, этот Проныра — репортер самого низшего пошиба, всем это известно, и никто не обращает внимания на его писанину. Пусть вас это не волнует… — успокаивающе говорит Альберт и несмело прокашливается.
— Воображаемый народец — так он их называет. Воображаемый! Неужели он держит меня за непроходимого дурака? Как он смеет считать, будто знает о подобных вещах больше меня? Как он смеет?
— Послушайте, Робин, не стоит принимать это так близко к сердцу… Никто не придаст значения такой статейке, — говорит Альберт, и теперь в его голосе слышна тревога.
— И эта шуточка о горшке золота для моего отца… Что он имел в виду? Неужели он побывал в Рединге и приставал с расспросами к моему отцу? Возможно, расспрашивал тамошних слуг о том, что мой отец думает о теософии? — вопрошает Робин.
Кэт, затаив дыхание, ждет, что вот-вот он сложит два и два и догадается, откуда ветер. Грохот сердца отдается у нее в ушах.
Викарий бормочет что-то, его слов Кэт не слышно, но его голос звучит печально и кротко:
— Они понятия не имеют, о чем говорят, эти узколобые идиоты, которые при виде меня прячут в усы усмешку… Ни черта не понимают! Они понятия не имеют, кто я и кем я стану!
— Робин, прошу… В самом деле, не стоит так огорчаться…
— Нет, еще как стоит! Сколько лет меня окружают неверующие, сомневающиеся, которым лишь бы посмеяться над тем, чего они не понимают. Надоело! Я еще увижу их раскаяние, когда имя мое прогремит по всему миру! Когда меня признает сама Блаватская! Они подавятся собственными словами!
— Все так и будет, Робин, — неуверенно говорит Альберт.
В узкую щелку Кэт видит его огорченное лицо, видит, как он встает, поворачиваясь вслед за мечущимся по комнате теософом, словно цветок за солнцем. Когда Робин оказывается с ним рядом, викарий протягивает руку, как будто желая положить ее другу на плечо, однако теософ разворачивается и сердито шагает к окну. Следует долгая пауза, викарий огорченно молчит, а теософ, сердито стиснув кулаки, смотрит в окно. В тишине Кэт не смеет тронуться с места. Она не уверена, что сумеет уйти беззвучно.
