О некоторых фараонах нам сообщают, что они строили свои столицы на новом месте. И тут удивление вызывает невероятно неудачный выбор ими места для новых столиц. Так, например, новая столица Эхнатона Ахтатон (Горизонт Атона) расположена, по уверению историков, в замкнутой долине, из которой имеются лишь два узких горных прохода. В таком месте может быть все, что угодно, но только не столица обширного государства. Построивший новый столичный город Рамзес II этой ошибки не сделал. «Он сооружает себе столицу на границе Азии и Египта, которая была воздвигнута им столь же быстро, как Горизонт Атона Эхнатоном… Город, воздвигнутый на границе Египта, сделался крупным центром и вызывал восторг тех, кто его видел». Кстати, не удивительна ли поразительная скорость, с которой египтяне возводили новые города? Ведь даже Петербург, заложенный Петром, потребовал для своего строительства несколько десятков лет, пока сложился его ансамбль, а строила его вся Российская империя.
Иероглифические памятники подробно описывают город Рамзеса, его храмы и дворцы, многочисленное, разноязычное население, каналы и озера около него. Этот громадный город (описание которого так напоминает Константинополь, который, заметим, находится на границе Азии и Европы) полностью исчез, и местоположение его неизвестно. Некоторые египтологи помещают его вблизи нынешнего поселка Сан, но там раскопки обнаружили лишь обломки нескольких статуй (относимых к VI и VII династиям) и никаких остатков крупных зданий. Если город Рамзеса действительно был там, то он так же исчез бесследно, как Мемфис и Фивы. Но спросим себя еще раз, можно ли допустить полные исчезновения крупных городов в такой стране, как Египет, в почве которой сохранились многочисленные сооружения существенно меньшего масштаба? На этот вопрос мы от историков ответа не имеем.
С точки зрения Морозова, в отношении города Рамзеса вопросов нет — это явно Константинополь, город Константина. То обстоятельство, что в некоторых папирусах его местоположение якобы указано «между Египтом и Финикией», означает лишь шуточки переводческой фантазии.
Но, например, с Фивами или Элефантиной дело обстоит совсем иначе. Египтологи не случайно помешают Фивы в столь неудобном месте около Коптоса. Там, на восточном берегу Нила, до сих пор стоят величественные и хорошо сохранившиеся остатки Карнакского и Луксорского храмов, а на другом берегу — также хорошо сохранившиеся остатки храма Рамзеса и нескольких других храмов. Ясно, рассуждают египтологи, что и столица, которую, судя по надписям, обслуживали эти храмы, должна быть неподалеку. Но если сохранились храмы, то полное уничтожение всех остальных зданий делается уж совсем необъяснимым. Поэтому не остается ничего другого, как предположить, что на этом месте никогда не было никаких капитальных строений, кроме храмов, т. е. что здесь был крупный религиозный центр, но никак не светский. Заметим, что по-египетски Фивы назывались «Городом Амона», что греки переводили как «Диополис» — город Зевса.
Если мы предположим, что названия династий произошли не от светских столиц, а от религиозных центров, то все отмеченные выше трудности исчезнут и, более того, станет прозрачно ясным, почему эти «столицы» располагались в столь удаленных местах, подальше от мирской суеты.
Морозов полагает, что в Египте IV–VI вв. н. э. существовало много религиозных центров, связанных единством почитания Бога Отца, но отличающихся конкретными формами культа. Сейчас мы эти расхождения воспринимаем как поклонение различным богам, но, по-видимому, эти расхождения были ближе к тому, как в России в одном монастыре поклонялись Смоленской Божьей Матери, а в другом — Владимирской.
Каждый центр в идеологических условиях того времени собирал вокруг себя художников, поэтов и ученых, т. е. был не только религиозным центром, но и сосредоточием культуры и учености. Поэтому Морозов предпочитает называть эти центры «схоластическими школами». Каждая из этих школ имела свой «научный» жаргон и развивала свой собственный ритуальный стиль в художестве.
Морозов подчеркивает, что школы древней науки были замкнутыми организациями, ревниво относящимися к успехам других. «Каждая древняя школа, находясь в связи с культом того или иного местного бога, старалась держать свои открытия только для себя, оберегая от других… Почитатели бога Хема в Коптосе скрывали свои знания от почитателей Бога Отца (Латы) в Мемфисе, а эти от них и т. д. и т. д.».
Каждое «августейшее посещение» такой школы императором или его сановником выливалось в панегирическое торжество. Чтобы снискать благосклонность императора (и получить кредиты и людскую силу для украшения существующих храмов и строительства новых), жрецы храма всячески изощрялись. Они присваивали императору новое имя, долженствующее своей магической силой привлечь на него благословение Божие, высекали на каменных панелях надписи и изображения, прославляющие императора и его предков, устраивали народные гуляния и т. д.
Таким образом, в каждой школе император получал имя (или имена), специфичное для этой школы, которое только и использовалось в высекаемых надписях. Результат понятен: в каждом религиозном центре создался свой собственный список имен императоров и свой собственный набор прославляющих надписей, связанных друг с другом общими именами. Эти списки в руках апокрифистов и дали начало династиям, а стелы с надписями послужили современным археологам для «доказательства» реального существования династий.
Религиозные центры, естественно, различались по степени своей авторитетности. Наиболее авторитетные включали в орбиту своего влияния меньшие храмы, разбросанные по всему Египту. Эти меньшие храмы были вынуждены в прославлении императоров копировать своих старших собратьев, что и объясняет, почему стелы с именами, выдуманными, скажем, в Карнакском храме, обнаруживаются теперь археологами и в других частях Египта.
Наиболее влиятельные школы дали начало наиболее знаменитым династиям, а школы маловлиятельные породили династии незаметные и, быть может, даже не попавшие в список Манефона. (До сих пор археологи находят обломки надписей с ранее неизвестными именами царей, которые они могут часто только гадательно сопоставить с известными фараонами.)
Эта теория Морозова снимает все вопросы, возникающие в связи с династиями. В частности, она объясняет, почему династии не «перемешиваются». Ведь если один и тот же император имел, скажем, имена Усеркафу (V династия) и Яхмес (XVIII династия), а его сын — имена Сахура и Аменхотеп, то, казалось бы, в надписях, упоминающих этого императора и его сына, все четыре пары имен Усеркафу-Сахура, Усеркафу-Аменхотеп, Яхмес-Сахура и Яхмес-Аменхотеп должны встречаться одинаково часто. На деле этого не происходит, и пары Усеркафу-Сахура и Яхмес-Аменхотеп существенно превалируют. В теории Морозова это объясняется соперничеством школ и их враждебностью, вызванной борьбой за благоволение императоров. Имена одной школы были запретны для другой (употребление их могло считаться даже богохульством), и потому перемешивания имен различных школ не происходило.
К слову сказать, употребление имен царей в иероглифических надписях совсем не так закономерно и однозначно, как это может показаться из переводов и кратких обзоров. Имена плывут и видоизменяются от надписи к надписи, и египтологам понадобилось много остроумия и догадливости, чтобы привести их хотя бы в какое-то подобие системы. С точки зрения Морозова, весь этот труд на девять десятых излишен.
Мы не будем анализировать с точки зрения теории Морозова все особенности употребления имен в иероглифических надписях (их слишком много, и они слишком специальны), а ограничимся только одной чертой, наиболее резко бросающейся в глаза.
Как только были прочтены иероглифические памятники, сразу было замечено, что во многих из них первоначальные собственные имена царей — фараонов или их предков тщательно выскоблены и заменены другими.
«Доверчивые и простодушные египтологи XIX в. вроде Бругша пытались объяснить это завистью преемников к своим предшественникам и желанием приписать себе их дела».
Морозов издевается над этим объяснением. Он пишет: «Ведь надписи на общественных зданиях читали все грамотные люди в продолжение более или менее значительного времени, и могли даже жить и участники и очевидцы этих событий. Все стали бы только смеяться над таким откровенным фатовством своего властелина. Как бы ни были бесстыдны нравы того времени — чего мы, впрочем, не замечаем, — но это была бы уже такая степень бесстыдства перед своими собственными сотрудниками и придворными, которую психологически нельзя допустить ни для какого времени.
Такие подделки могли делаться только тайно, а не на глазах у всех…»
