На сельском собрании в Коробовке (к счастью, князь Борис не поехал) обсуждалось: кому должна принадлежать земля. В Княже-Байгоре у Вельяминовых (самих их нет никого сейчас) сожгли ригу с хлебом. А в Ольшанке „арестовали” и увезли в Грязи студента-ботаника с питомника луговых трав.
А что ж — уезд? Воинских команд теперь не посылалось, разве только встречные агитаторы — какой-то прапорщик да какой-то солдат ездили произносить речи в пользу порядка. Уездный крестьянский съезд по подстрекательству моисеевского совета депутатов — сместил уездного комиссара Охотникова, вполне порядочного человека, а губернский комиссар Давыдов, который и назначил Охотникова, не защитил его.
Давыдов, правда, в прежние годы был в губернском земстве из крайне левых — но в марте, кажется, рассуждал вполне государственно. А вот...
В таких условиях ехать на кадетский майский съезд в Петербург, как князь Вяземский намеревался, нечего и думать. И странно представить: кто при этом развале вообще может ехать на тот съезд? А с другой стороны, ещё более неправдоподобным образом продолжали, как будто ни в чём не бывало, функционировать прежние ветви государственного управления, при всей неустойчивости обстановки. Вот — вызывали князя Вяземского в Усмань на совещание Исполнительного комитета вместе с советом о реквизиции лошадей и подвод для военных нужд, будто существовала реальная власть провести сейчас такую реквизицию. (Князь Вяземский использовал это совещание, произнёс речь о беззаконии волостных комитетов.) И тут же вызывали председательствовать в комиссии по призывам: общий пересмотр всех белобилетников. А поехав в Усмань, услышал, что губернское земское собрание намерено избрать своим председателем князя Вяземского. Но как ехать ещё в Тамбов в каждодневном страхе за Лили и Асю при каждой своей отлучке из Лотарёва? И куда там ещё возвышаться, когда, по усманской обстановке, он вот-вот потеряет и уездное предводительство, да с ним вместе и белый билет — и под ликование всего демоса будет сам отправлен в окопы? Дни уездной деятельности — бессомненно сочтены: аристократ, „буржуй” и связан со „старым режимом”. В Учредительное Собрание уж конечно теперь не выберут... Можно остаться хозяйничать в Лотарёве — но и это шатается. На всё махнуть, уйти куда-нибудь в дипломатию, что ли? Если, вон, Терещенко в 29 лет стал министром, почему не найдётся поста помельче для князя Вяземского в 33 года? Это не трусость: князь Борис выступает на собраниях, в спорах — резко противно нынешнему большинству. Но к чему это всё, если закачался весь завтрашний день России? А идти в военный строй, в окопы, при сегодняшнем развале армии — действительно обидно.
Уже показались ландыши, любимое лилино, начала расцветать сирень — но эта весна была супругам Вяземским не в весну. А что ж для вдовы, для Аси? Не может покинуть могилу, но и не может жить без детей, — а куда же тут брать детей?
Девушка Лили, очень верная, передала разговор коробовских крестьян: что марсала — изрядно крепкое вино (откуда-то уже пили?), и небось у князя есть. Пошли проверить своё наличие. Нет, пока ещё не разграблено: двести бутылок самого драгоценного и редкого, восемьсот — поменее, среди них и марсалы немало. И что теперь делать с этим вином? Выливать? — так чтоб никто не узнал — немыслимо, а узнают — хуже. Да жаль и вина. А приманка. Или продать кому? Но как перевезти?
Тут — ещё сюрприз. Везде — комитеты, создался и комитет усадебных служащих. И позавчера утром торжественно предъявили князю ни много ни мало — письменное требование: повысить жалованье кому в полтора раза, кому чуть не в два, и повысить продуктовое содержание. И на всё даётся князю три дня сроку! — а иначе забастовка.
Взбесился. Уже с прошлого года, по недохватке людей, капризничали то один, то другой. Этим февралём уже сделал крупные прибавки всем на дороговизну. А всякая переплата одним развращает остальных. А продуктовое содержание — кто теперь может увеличить, если по хлебной монополии оставлены низкие нормы на едока?
Мало того: усадебные привлекли к своим требованиям и домовую прислугу, — особенно обидно: ведь служили в этом доме из поколения в поколение, были как свои, неотделённые, — и вдруг забастовка?
Но к концу того же дня стало известно, что в Усмани начинается пересмотр белобилетников, и князь едет туда. И как сразу всё изменилось! Председатель комитета служащих Горбачёв заметался перед князем, бранясь на „тех, кто так писал”. Управляющий конюшнями Устинов — плакал и клялся, что боялся угроз конюхов, это они его принудили подписать. А дворецкий Ваня: „А я ничего и не понял, подписал не читая.”
Нет уж, прежним отношениям не быть. Теперь расшвырял бы этих свиней с наслаждением. Но где найдёшь замену?
Вчера князь Борис с утра уехал в Усмань, а после обеда туда телефонировала Лили, что в обед явилась в поместье огромная разъярённая толпа крестьян с кольями и палками — на то самое место, где так недавно они дружелюбно фотографировались с флагами и хоругвями вместе с князем и качали его, — а теперь кричали: удалить управляющего, срок — сутки, иначе будут громить имение, и от завтрашнего дня подённая плата мужчинам 5 рублей, женщинам 3 (сразу в три с половиной раза). И пригрозили служащим: если будете работать — побьём и вывезем на тачках. (Как они эти тачки перехватили с петроградских заводов? — ведь такого обычая тут отроду не было.)
Прервав дела в Усмани и уговорив с собой помощника уездного комиссара, члена продовольственной управы, одного офицера и одного разумного солдата от совета — спешно вернулись этой ночью в Лотарёво. Застал старика Никифора Ивановича испуганным до полупомешательства, а Лили с Асей бодрились.
С утра приехавшие депутаты власти отправились разъезжать по деревням, уговаривать, что нельзя выгонять управляющего — но выслушивали там только оскорбления, и что сами живыми не уедут.
А тут, в самом Лотарёве, развивалась невиданная забастовка: решили только кормить животных и ничего больше. Коров подоили — но надой выставили на дворе перед ледником, чуть не донеся, — и молоко скисло. В дом не поступало электричество, вода, а повару запретили готовить.
Стараясь не терять хладнокровия, князь Борис начал переговоры со служащими в конторе. Перечислял им прежние добавки, указывал на хлебную монополию, предлагал добавку компромиссную. Да они согласились бы тут же, призывные струсили, — но теперь надо всеми висела ещё угроза мужичья.
И мужики не замедлили: вслед за вернувшимися депутатами уездных властей — хлынули и они, сюда на большой двор, — и страшно было увидеть, как от недавнего исказились злобой и жадностью знакомые лица. Не свои крестьяне — а разбойники.
Не только во двор — некоторые лезли и в контору, и под этим страхом комитет служащих брал назад, в чём успел согласиться. И уже требовали не прежней своей добавки — но и им платить подённо, как крестьянам, 5 и 3 рубля.
Кое-как уговорили мужиков пока выйти из конторы. Но они ревели тут же. за дверьми, а служащие выбегали туда с ними советоваться.
Князь Борис просил помощника уездного комиссара:
— Надо же сказать народу твёрдо.
Тот ответил в отчаяньи:
— Какая может быть речь о твёрдой власти, когда в стране анархия?
И слишком громко сказал: слова его слышали, и всё было проиграно окончательно.
Настроение толпы во дворе было погромное — и лишь потому не начали громить, что были не пьяны, ещё не добрались до погреба.
Князь вышел на крыльцо, к толпе. Повернули головы. Стараясь наиграть голосу достоинство, твёрдость, каких уже не было:
— А если Никифор Иванович уйдёт — обещаете ли вы вести себя прилично?
Раздались голоса:
— Обещаем.
А другие:
— Ничего не обещаем!
А кто-то из задних рядов резко:
— А когда, ваше сиятельство, пойдёте в солдаты?
Стараясь усмехнуться спокойно:
— Пойду, когда прикажет начальство.
— А начальство — теперь мы!!
— Ну... не совсем так... — Не найдёшься, что и сказать.
Обещали им эту вздутую подённую плату, в полный разор хозяйству.
А служащие согласились — на первую умеренную прибавку. Уже вечернее молоко дойдёт до ледника. И княжескому повару разрешили готовить обед, и всем домашним — служить, стала в дом поступать вода.
Толпа ушла.
Никифор Иванович собирался уехать сегодня вечером.
Хорошо служил — за то и выгнали.
Во всю жизнь никогда не чувствовал себя князь Борис так гадко, так оплёванно, так беспомощно, как в этот вечер.
А теперь — он управлять уже будет сам, и всякая зацепка — прямо на него.
Вот что надо: просить Временное правительство прислать в Лотарёво как в особо культурное имение — отдельного комиссара. И лучше всего — офицера из главного управления коннозаводства, чтобы спасти конский состав.
