Встал худой высокий Щербачёв, с кавалерийскими усами. Он был и учён, одно время начальник Академии генштаба, и много прошёл строевых должностей, без блеска, но и без изъяна, и приближен был в государеву свиту — за боевой успех в первые же дни как Государь стал Верховным.
— Нам необходимо воскресить былую славу русской армии. Конечно, не вина нашего народа, что он необразован. Это всецело грех старого правительства. Но приходится считаться, что массы неправильно истолковывают даже верные идеи.
Привёл примеры распада.
— Если мы не хотим развала России, то должны наступать. Иначе получается дикая картина. Значит, представители угнетённой России доблестно дрались. Свергнув же правительство, стремившееся к позорному миру, — (Гурко и тут удивился), — граждане свободной России не желают драться за свою свободу? Странно, непонятно?
И — надежда, что дело поправимо, если Верховному Главнокомандующему будет передана полнота власти.
Но — с сомнением смотрел Гурко на съёженного Алексеева. Ему сейчас и полноту власти передай — нет, не справится. И сам уже не верит.
Но почему же никто из четырёх не сказал о „Декларации прав”?
По приглашающему, как на танец, жесту Львова — вскочил и Гурко в свой небольшой рост. Вплоть к столу, кулаками упершись в стол.
Проверяюще обвёл взглядом министров. Потом — орду.
— Начать было легко, но волна революции захлестнула нас. А между тем мы получили проект... вот... так называемой декларации. Гучков не нашёл возможным её подписать, и ушёл. Но если даже штатский человек ушёл, отказавшись её подписать, то для нас, начальников, она тем более неприемлема. Она полностью разрушает и всё то, что ещё уцелело. Во всяком случае, если она будет вот так введена — я не вижу возможности с успехом занимать должность, доверенную мне Временным правительством.
И стал смотреть особенно вцепчиво — в Керенского, рядом со Львовым, ведь это ему подписывать-не подписывать. Керенский не выдержал взгляда, опустил глаза, рисовал на бумаге.
— Если вы введёте декларацию — армия рассыпется в песок. Потоками крови расплатится за это и сама демократия. Если присутствующие возьмут ответственность за эту кровь на себя — пусть они договариваются с собственной совестью.
Начал — отлично. Но в орде — нетерпеливые возмущённые движения. А министры замерли буквально в ужасе. И Гурко ощутил себя как перед пустым залом. Кому же он говорит? И вдруг что-то внутри невольно повернулось в нём, и, ища ли контакта, единения со слушателями, он зачем-то вдруг похвастал, что в феврале убеждал бывшего царя дать ответственное министерство.
Странно. Ведь от него не укрылось, что каждый из генералов подольщал в чём-то аудитории. И сидя в кресле — он это осудил. И никак не ожидал, что и сам зачем-то...
— Мне был известен, когда вы этого ещё не знали, факт двоедушия Романова, заключившего в 1905 году союз с Вильгельмом, когда уже действовал франко-русский союз.
Он хотел этим предупредить? — от ленинцев, от других предателей? — а получилось неубедительно, некрасиво, и зачем? Насколько легко пинать павшего, — нет, ты брось вот этим мурлам:
— Вы создали нечто совершенно новое: вы отняли у нас власть. И теперь вы уже не наложите на нас ответственности — она всецело ляжет на ваши головы!
И со злорадством, и с лихой весёлостью смотрел на эти кудлатые головы, вообразив их вдруг обречёнными. Это — хорошо сказал!
— Вы говорите — „революция продолжается”? Нет, революцию надо задержать! Или по крайней мере остановить до конца войны, и дайте нам, военным, выполнить свой долг. Иначе мы вернём вам не Россию, а поле, где сеять и собирать будет наш враг. И вас проклянёт та же демократия, потому что именно она останется без куска хлеба. Про прежнее правительство говорили, что оно „играет в руку Вильгельму”. Неужели то же самое можно сказать и про вас?
Орда бурела. Ещё удивительно, что не орали, не прерывали. А Гурко уже внутренне смеялся над ними, внешне суров и лаконичен как всегда.
— Да что ж это за счастье Вильгельму? — играют ему в руку и монархия, и демократия.
Да пора и кончать. Отпечатал:
— Отечество — близко к гибели. Разрушать — легче. Но если вы умели разрушить, то умейте и восстановить.
По мелькнувшему взгляду Керенского увидел, в чём и не сомневался: что никогда им вместе не работать.
И сел.
Нет, не так сильно получилось. Чего-то — совсем не сказал.
Князь Львов — таким спокойно-елейным голосом, как будто ничего страшного тут ещё и произнесено не было — предложил Алексееву заключительное слово.
Косохмурый Алексеев поднялся совсем не тем, как первый раз. Может быть, это и план его был — заслониться Главнокомандующими? через то получил разгон, на который сам первый не решался?
Без напора говорил, но веско-торжественно:
— Главное — сказано. И это — правда. Армия — на краю гибели. Ещё шаг — она будет ввергнута в бездну. И увлечёт за собой Россию. И все её свободы. И возврата не будет. И виновны — все. За всё, что творилось эти два месяца. Мы — сделали всё возможное. Мы, — покосился, — верим Александру Фёдоровичу Керенскому, что он вложит все силы ума, влияния и характера, чтобы помочь нам. Но этого недостаточно. Должны помочь, — однако потупил глаза, — и те, кто разлагал. Те, кто издавал приказ №1, должны издать ряд новых приказов и разъяснений. В этих стенах можно говорить о чём угодно. Но до армии должен доходить только приказ министра и Главнокомандующего. И мешать этим лицам никто не должен.
Тишина советских была, пожалуй, самое удивительное. Неужели они сегодня всё-таки очнулись и поняли — что наделали, что на самом деле происходит? И заседание — не будет зря?
Алексеев даже задыхался:
— Если мы виноваты — предавайте нас суду. Но — не вмешивайтесь в наши распоряжения. А то — назначьте таких, которые будут делать перед вами одни реверансы. Если будет издана эта Декларация, то, как говорил генерал Гурко, все оставшиеся маленькие устои — рухнут.
Голос его стал жалобным:
— Не переварено и то, что дано за эти два месяца. В армейских уставах указаны и права и обязанности. А все новые распоряжения — только о правах. Если в ближайший месяц мы не оздоровеем, то... вспомните, что говорил генерал Гурко...
И, не в силах больше ни на слово, опустился в кресло больным.
Чёрный красивый Церетели, Гурко хорошо его помнил по Минску, поднял палец ко Львову, что хочет говорить. И поднялся во весь свой стройный рост. И что ж он найдётся сказать?
— Тут — нет никого, кто способствовал бы разложению армии, кто играл бы в руку Вильгельма.
Ещё ого как! Так они — действительно, не понимают?
— Все признают, что если у кого в настоящее время есть авторитет, то только у Совета.
В том и беда…
И без него, мол, было бы ещё хуже. Именно он спасает положение. Если генералы отвергнут политику Совета, то у них и вовсе не будет источника власти. А верный испытанный путь — единение с народными чаяниями.
С обалделыми от свободы солдатами.
— Если солдат поймёт, что вы не боретесь против демократии, то он поверит вам. Этим путём и можно спасти армию. Только один путь спасения: демократизация страны и армии.
Нет, они безнадёжны.
— Укрепляйте же доверие к Совету. А отказаться от лозунга „без аннексий и контрибуций” — нельзя. Боеспособность армии должна быть восстановлена не путём отказа от мирной политики.
Так что, вождь Совета не слышал, что тут говорилось?
Генерал Алексеев, однако, поспешил почувствовать себя виноватым:
— Не думайте, что пять генералов, которые говорили здесь, не присоединились к революции. Мы — искренно присоединились, и зовём вас к совместной работе. Мои слова звучали горечью, но не упрёком.
Ну, а теперь Скобелев. Вскинув голову, звонко, но иногда заикаясь:
— Мы пришли сюда не для того, чтобы слушать упрёки! Что происходит в армии — мы знаем! „Приказ №1” мы вынуждены были издать, чтобы лишить значения командный состав восставших войск, который не присоединился.
Ну — так всё и сказал. Откровенно.
— У нас была скрытая тревога, как отнесётся к революции фронт. Сегодня мы убедились, что основания для этого были. Командный состав и виноват, что армия за два месяца не уразумела произошедшего переворота. Когда нам говорят — прекратите революцию, мы должны ответить, что революция не может начинаться и прекращаться по приказу. Мы согласны с вами, что у нас есть власть и что мы сумели её заполучить. Но когда вы поймёте задачи революции — то получите её и вы.
Если так отвечать, если столько понял — то всё совещание впустую. Как, впрочем, Гурко и предвидел. На том и кончалось: что спасти — ничего нельзя.
Неужели теперь полезут отвечать и все другие? А ещё, говорил Алексеев, надо встречаться с Альбером Тома. И зачем приезжали?..
