Редко выпадает человеку такое счастье! Родные — еще на свободе. Протягивают руку помощи… Нет, надеюсь, они не плакали… Нет, нет!
На следующее утро багровый гестаповец низко склоняясь, впускает в подвал немца усеянного сверкающими пуговицами.
— Кто тут из вас профессор? — вопрошает гость.
— Я как раз и есть профессор — отвечаю, и направляюсь к нему. «Ого, думаю, — от тебя отличным коньяком несет. Всю ночь должно быть, с пробками воевал».
— Известно ли тебе господин профессор, что произошло за последние две недели?
— Хм… — отвечаю, — что бы могло произойти? Не помню, нет. Ничего хорошего не припоминаю. Где? Как?
— Что произошло в Литве за последние две недели?
— Ума не приложу. Я, видите ли, последнее время с головой ушел в работу. Переводил для театра стихотворную пьесу. Ямб, знаете ли, такой шекспировский!.. Писал исследование о флорентийском ренессансе… Газет в руки не брал…
— Ты заметил, что на лекциях в университете студентов становится все меньше и меньше? А теперь их вовсе нет. Куда они делись?
— Я, сударь, ничего не знаю. И ничего не заметил. Я получил в университете отпуск для литературной работы и занятий не посещал. Только третьего дня приступил к чтению лекций о раннем немецком романтизме… На мой взгляд, студентов было вполне достаточно…
Наша дискуссия оборвалась. Началась проповедь. Читал ее украшенный сверкающими пуговицами начальник вильнюсского гестапо, проведший ночь в сладостном обществе коньяка. Он изрекал величайшие истины о немецкой нравственности, о мудрости национал-социалистов.
— Вы лишены свободы надолго, до конца войны. Эвентуально — до конца жизни. — Свои умозаключения он подкреплял взмахами кулака.
И угораздило же моего преждевременно облысевшего коллегу, вечного студента-юриста Йонаса Чюбяркиса! В момент наивысшего парения пуговичного духа он захохотал во все горло!
— Ты чего гогочешь? А? — обозлился проповедник — Чего рот разеваешь? Видно, со мной прогуляться захотелось?!
Нет, Чюбяркис не испытывал никакого желания прогуливаться с ним. Тем паче что одна нога у него была без сапога. Дьявол его знает, где он ее вывихнул. Она была облеплена гипсом.
— Видишь ногу? Стало быть, я не ходок… Иногда полезно иметь и вывихнутую ногу.
— Нас, немцев, сто миллионов, вас — от силы три. Как вы смеете возражать… — горячился унизанный блестящими пуговицами златоуст, выведенный Чюбяркисом из пьяного равновесия.
— Что касается меня, — осмелел и я, — то я никуда не хожу. Я поэт и политикой не занимаюсь.
— О! — воскликнул он, — поэты — народ чрезвычайно опасный!
— Ну, что вы… рейх — такой всемогущий, а я — такой ничтожный. Куда мне… Разве я могу представлять опасность…
— Как ты смеешь сомневаться в военной мощи и победе Германии! — оратор начал бушевать. — Во время лекций, во время бесед — один, другой улыбнется или бросит ироническое замечание… Для нас вполне достаточно! Нам больше и не требуется. Мы национал-социалисты, гордимся своей последовательностью: литовская интеллигенция против нас следовательно она должна быть уничтожена. Вы откроете список. Над вашими головами висит большой… — и он описал в воздухе большой вопросительный знак. — Отныне ваши университеты закрываются. Вся профессура арестована.
— Вся профессура? Арестована?
— Вся. Без исключения. Гимназии также закрыты. Пойдете вы все к…
Тут и я рассмеялся. В гестапо всегда врут. Невероятно, чтобы гестаповец на этот раз сказал правду. Арест профессуры не остался бы без отклика в подвале. А так — ничего.
Э-э брешет, собака, запугивает.
Мне, однако, он не предложил прогуляться с ним. Из подвала нас вызвали во двор.
Двор гестапо… Выстроено человек тридцать… Среди них мои хорошие знакомые. Сразу делается легче на душе. Как это русские говорят: на миру и смерть красна. Правильно.
Два грузовика — и несемся в Каунас.
— До свидания, Вильнюс, ты еще услышишь о нас!
…В НЕИЗВЕСТНОМ НАПРАВЛЕНИИ
Закрытые грузовики. Мы сидим на удобных скамьях. Охрана слабенькая два-три гестаповца. Да и те, поставив автоматы в угол, посасывают трубки… дремлют.
Не выпрыгнуть ли? Выпрыгнуть совсем нетрудно. Особенно в лесу. Пока остановят машину, пока откроют огонь можно убежать далеко… Удастся побег или не удастся, но положение оставшихся ухудшится. Им будут мстить. В конце концов, мы, должно быть не ахти какие преступники, если нас так небрежно охраняют. Ничего страшного не случится…
В Каунасе мы попали прямо во двор гестапо. Нас вежливо пригласили внутрь. Некоторых загнали в подземелье, в этакие каютки, годные разве что для разрешения от бремени сук. Как ни ляжешь — вдоль поперек наискось — все равно не уместишься. Оставшихся затолкали в логово, устроенное под лестницами. Места там еще меньше воздуха в обрез… Душно. Темно. Дико.
Поведение каунасских гестаповцев не поддается осмыслению. Впихнули заключенных в собачью конуру, но довольно часто ее проветривают. Поражают своей вежливостью. Дружески вступают в разговор. Любезно отвечают. На добрых полчаса выпустили всех во двор — прогуляться. Охраны снова почти никакой. Обедали и ужинали в столовой СС. Чистые скатерти, удобные кресла. Предупредительные подавальщицы. Еда бесхитростная, но вкусно приготовлена, сытная. Ешь до отвала… После трапезы разрешено курение. Эсэсовцы угощают нас сигаретами, словно званых гостей.
Как увязать с таким обхождением мерзостный смрад и тесноту?
Скверно, что мы ничего не знаем о положении в городе. Что гам творится?
Кое-как организовали сбор сведений. Выяснилось, что никто нас ни допрашивать, ни судить не будет… — все сделано заранее, авансом. Зачем нас понапрасну беспокоить… Если мол, попробовать вас допрашивать и судить ничего хорошего не выйдет. Вы, конечно, станете отрицать свою вину и защищаться. Придется устраивать очную ставку с людьми, доставившими необходимые сведения о вас. Было бы глупо из-за такой ерунды выдавать своих агентов-осведомителей. Так и порешили: вывезем вас без всяких допросов в Восточную Пруссию и баста… Глядишь, и впрок пойдет прусская наука…
Так все и было. Нас никто не допрашивал. Утром опять подали сытный завтрак с эсэсовскими сигаретами, после завтрака — подготовка в путь. Нам даже разрешили написать каунасским друзьям. Обещали отправить. Затем усадили в роскошный автобус и снова под жиденьким конвоем, вывезли из Каунаса в Германию. В Тильзит. Заявили, что оттуда, мол, можно будет писать протесты по поводу ареста и всего прочего…
В Тильзите в наше распоряжение отдали тюремный костел — просторный зал на четвертом этаже красивого каменного здания. В огромном зале — только мы. Чисто, окна распахнуты. Воздуха много. Прохаживайся, дыши вдоволь. Пища обычная тюремная, но готовят чисто и вежливо подают… Надзиратель зала старый служащий тюрьмы — весьма сговорчив. Обещал не замечать, что мы курим в зале — и слово свое сдержал. Каждый второй день прогулки по двору. Привели местного цирюльника. Желавшие могли бесплатно воспользоваться его услугами. Тюремщики собрали дырявую обувь и безвозмездно починили. Разрешили написать на родину письма и добросовестно их отослали. На восьмой день погрузили в опрятный вагон третьего класса и вывезли из Тильзита в неизвестном направлении.
Надзиратель, растроганный подношением арестантов — куском сала, вызвал в отдельную комнату нашего старейшину вильнюсского профессора Юргутиса и сообщил, что нас гонят туда откуда еще никто не возвращался, — в концентрационный лагерь. Профессор Юргутис не нашел в себе мужества поделиться с нами страшной новостью. Он вернулся красный и смятенный. Окруженный со всех сторон, Юргутис промычал что-то невнятное о женщинах и черных чулках.
Кроме него, никто не знал, куда нас везут. Вежливое отношение гестаповцев сбило с толку. Думалось, что в Германии нас ждет обыкновенная ссылка. В чистом вагоне третьего класса сидело несколько эсэсовцев. Они беззлобно разговаривали с нами, и мы чувствовали себя заурядными пассажирами. Тем более, что начальство тильзитской тюрьмы снабдило нас на дорогу «бутербродами», красиво завернутыми в вощеную бумагу.
В Гданьске нас встретил большой отряд вооруженных гестаповцев. Наш поезд доставил около двухсот узников — преимущественно белорусов и поляков из Белостока.
Гданьские гестаповцы оказались созданиями совершенно особой породы. Они сами не понимали: люди они или просто какое-то двуногое недоразумение. Нас они людьми не считали. Началась посадка. Грузовики крохотные, арестантов много. Все не помещаются. Не «влезавших» гестаповцы напутствовали грязной бранью, прикладами приводили в необходимую кондицию. Проще говоря, сгоняли вес.
Приклад — всегда приклад. Вещь нужная, но жесткая. С его помощью места в грузовиках оказалось вполне достаточно. Неважно, что ноги одного обвились вокруг шеи другого, как селедки в банке, пустяки и то, что один хрипел, лежа ничком, а другой, как погонщик на нем верхом ехал, один орал благим матом, а другой дух испускал. Важно, что все поместились.
