Оцепенение прошло быстро, и наконец-то наш бедный поэт стал осознавать, что перед ним не чудное видение его мечтаний, а существо земное, реальное!
А она же ничуть не удивилась такому приёму, словно предвидела его или, может быть, просто знала, как неотразима?! Ведь была она так прекрасна, что, будь на моём месте даже сам великий Пушкин, и он бы не нашёл нужных эпитетов (Сергеич, надеюсь, ты на меня не в обиде?!). Мороз-эстет слегка подкрасил её щёчки и оттенил припухлость губок, но он не груб с нею, не холоден, он нежен и осторожен. Угомонившаяся пурга, пошив из снежного пуха платье, бережно накинула его на неё и замолчала, знать, любовалась своим шитьём и, конечно, ею. Налюбовавшись, пурга вскочила на спину ветру и помчала прочь отсюда, чтобы ломать покой другим.
Да, здесь она покой сломала! Сердце Романа бьёт набат, лёгкие задыхаются, глаза слезятся. Весь свет плывёт и раскачивается, и глаза поэта не видят ничего и никого, только она перед ним, только ОНА! Каждая чёрточка, каждая деталь её ему знакомы, но она ещё прекраснее, ещё милее, чем та, которой он любовался в своих реальных мечтах!
Он бросился к ней, нет, он полетел к ней, как сокол, как коршун, как орлан. Сейчас, сейчас он бросится к её ногам, обнимет их и, наверное, умрёт от счастья! А если не умрёт, то расскажет, нет, пропоёт о своей любви и пусть она решает дальше, как ему жить, да и жить ли вообще!
Эх, как легко совершать безумные шаги, как легко признаваться в любви не в реальности, а лишь мысленно! Как легко находятся именно те слова, что нужны, как просто и непринуждённо они скатываются к стопам любимых! Вам это тоже знакомо? Тогда вы без труда поймёте, что никуда Роман не помчался, тем более, не полетел и не упал к ногам любимой! Как самый зачуханный истукан с острова Пасхи стоял он на крылечке и явно не в состоянии был что-либо сказать или сделать. Скорее всего, он бы так и окочурился от холода, если бы она не проявила инициативу:
– Я вижу, вас я удивила! – она потёрла носик варежкой и по-детски рассмеялась, но смех этот был некоей защитой – и в ней, верно, тоже жили робость и неловкость.
Роман от звуков волшебного голоска ожил и задышал, потом зачерпнул ладошкой мягкий пушистый снег, бросил себе в лицо, и его понесло. Он быстро о чём-то заговорил, засуетился, рывком распахнул дверь и предложил гостье войти.
Она вошла и первым делом прижалась к горячему печному боку:
– Как хорошо, боже мой! – прошептала она, словно пропела.
Потом скинула шуршащий пуховик и небрежно, но грациозно бросила его на стул. Красивый, узорчатый свитер был ей немножко велик, но, тем не менее, красиво и выгодно подчёркивал безукоризненные формы её фигуры.
А Роман глядел, и всё больше узнавал в гостье свою выдуманную любимую, в мгновение ока ставшую такою реальной и близкой. Да, это они, озорные, но ласковые глаза, это они, подружки-брови, отступившие друг от дружки, словно меж них промчала тень ссоры! Да, это они, нежные губки, которые слепил самый великий, но грозный ваятель! И эти губки, чуть влажные и сочные, разлепились, и полились певучие, как плачь свирели, слова:
– Если бы вы знали, Роман Петрович, как я рада видеть вас и этот дом! Я много раз тут бывала, я всё здесь знаю. Вот там, за печкой, стоит столик, за которым вы так любите работать, особенно, когда на улице лютует мороз или колобродит метель. Ваша рука бежит, и на бумажной глади тянется цепочка неровных, иногда и вам не сразу понятных слов. Но это не неряшливость, это – вдохновение, наитие. Да и не может быть иначе, ведь если стихи пишутся ровными, чёткими строчками, значит, в них нет ни страсти, ни боли, ни любви! – она умолкла, но внимательно смотрела на Романа, ожидая, каков же будет эффект от произнесённых слов.
А эффект был. Да нет, это был не эффект, это был аффект! Легко и непринуждённо покинула Романа логика, а, вместе с нею, и здравый смысл, ну, и за компанию с ними, реальность восприятия окружающего мира. Все умные и полугениальные мысли веером разлетелись кто куда, а в голове осталась лишь мыслишка одна, простая, но очень верная:
«Да, много раз я прощался с умом, и часто это мне казалось самым правильным и нужным. Но чтобы сказать уму „прощай“ именно сейчас, когда повстречался со своей мечтой!..»
Роман едва не застонал от непонимания и неприятия реальности, но одна из вернувшихся мыслей поспешила ему на подмогу:
«Но ты же сам её придумал, а вдруг и она придумала тебя?!»
Нет, эта мысль не помогла, она ещё больше запутала поэта:
«Она меня придумала? Так что ж, меня, получается, и нет?»
Скорее всего, рассудок Романа раскололся бы на несколько частей и отчалил в разные стороны, но опять помогла гостья:
– Роман Петрович, вы меня простите за мой розыгрыш, но мне так хотелось вас удивить. А объясняется всё очень просто: мой папа – Геннадий Павлович.
– Генка?! – широко распахнул глаза Роман.
– Да. А меня зовут Гела. Ангелина. Папа говорил, что вы самый его близкий друг, и, если что с ним вдруг случится, то я у вас всегда найду помощь. – Голос Ангелины дрогнул, и слёзы, быстрые, как олени, помчали по шелковистой коже щёчек, обгоняя друг друга.
III
Эх ты, литератор хренов, думаешь, что закрутил сюжет очень оригинально?! Да это всё так банально и пресно!
Вы подумали, что это я сам себя ругаю? Нет, это вы произносите эти гневные словеса, снисходительно, и с чувством превосходства улыбаясь. И не нужно качать в благородном отрицании головою. Если и не сказали вы этих слов, то уж подумали, точно! Но я абсолютно не в претензии, критика – дело святое. В своё оправдание я лишь вновь напомню вам о вышеупомянутых правилах сочинительства. Как бы, интересно, я ввёл героиню в роман, чтобы это произошло максимально органично: объяснило бы её явление именно теперь и связало бы те нити повествования, которые до сего момента вольно змеились? Ну как, я вам доказал свою правоту? Нет?! Ну и прекрасно! Если честно, то я и сам-то ни шиша не знаю этих правил!
Прекрасная гостья давно уже витала в сладком зефире снов, а наш бедный поэт, лёжа на верном диванчике, рвал свою душу на узкие длинные полоски, дымящиеся испарениями горячей крови. Вероятно, это всё слишком выспренно, но иных слов я подобрать не могу. Вы скажете, что тут-то уж явное несоответствие: чего ради страдать, когда любимая под боком?! Расшнуровывай язык и своди с ума её своим красноречием! Конечно, конечно, всё так бы и случилось, но вот, нравственность, что делать с нею? При чём здесь нравственность? Ах да, я совсем забыл сообщить одну важную деталь: возраст. Роман уже давненько топтал матушку-землю, он приближался к своему сорок седьмому дню рождения, и, конечно же, не испытывал от этого особого восторга. А вот для Ангелины нынешнее лето должно было стать лишь семнадцатым! И пусть Роман на вид казался гораздо моложе, а душою своей был просто юн, а Ангелина, напротив, выглядела, как вполне зрелая молодая женщина, но тридцать лет, что меж них проросли – это для поэта стало катастрофой! Для многих, вероятно, разница в годах не стала бы даже заминкой, и они с упоением, не стесняясь своего возраста, открылись бы любимым. Но наш поэт был личностью иною, он был рабом этой самой пресловутой нравственности! Только каноны её он устанавливал для себя сам, а, приняв их, следовал им неукоснительно. Ну и потом, если бы он во всём открылся Ангелине, а она взяла б, да и бросилась в ответ на его шею, то что бы произошло далее? Правильно, они бы поженились, нарожали детушек и жили б себе, поживали. Вам нравится этот вариант? Тогда бросайте к чертям чтение, считайте, что всё так и произошло, и наслаждайтесь счастливым житьём героев! А я всё-таки пойду за ними дальше, мне очень хочется узнать, как же сложатся их судьбы на самом деле!
Роман плеснул остатки коньяка в стакан, сжал посудину в двух ладонях, поднёс к губам, но пить не стал и поставил стакан на стол. В утробе поэта уже плескалась приличная доза солнечного напитка, но опьянения не наступало, а, вместе с ним, не наступало и облегчения.
Вообще-то, Роман практически не пил, да и курить бросил уже давным-давно, но сегодня, уложив уставшую Ангелину в постель, руки его сами, безо всяких команд мозга, достали бутылку, сорвали с неё резную шапочку, набулькали полный стакан и влили содержимое в несопротивляющийся организм. Организм вначале ужаснулся такому ударному количеству допинга, но, когда следом за первым стаканом влетели ещё два полустакана, он понял, что рыпаться бесполезно!
– Боже мой, боже мой! – хрипло прошептал Роман. – Неужели это всё происходит в реалии, а не есть фантазия моего неугомонного мозга?! Ведь, увидев её, я почти поверил, что свершилось величайшее чудо! А потом… потом посыпались эти удары, и я всё потерял, всё, ради чего стоило жить! Нет больше друга. И она, мечтой о которой я только и жил, стала бесконечно далека и недосягаема! Нет, вряд ли есть страшнее муки, чем те, что я терплю сейчас! Неужели грехи мои так велики и тяжки, что мне послано во искупление их самое тяжёлое наказание?! Ну почему бы смерти, этой милой и работящей старушке, не зайти ко мне, я бы теперь пошёл за нею с величайшей радостью!
