– Да, – сказал Бруно, – у нас был такой артист Булатов, совершенно глухой, и когда мы встречались, то на нашу беседу артисты собирались как на спектакль. Я ему громко задаю вопрос, а он мне громко отвечает совсем про другое. И все вокруг лежат от смеха…
– Виктор Соснора, поэт, тоже не слышит, – сказал Р. – Мы, как увидимся в Комарово, начинаем строчить на листках. Я ему пишу: «Люблю, встретившись с Соснорой, вступить с ним в переписку!»
О, они понимают друг друга, как никто другой, и понимают, что оба услышаны.
Быть услышанным – это большая удача, право!..
– А как Юра Родионов? – спрашивает Р. об артисте Александринского театра, который когда-то играл роль Пушкина.
– Он слышит еще хуже меня, – отвечает Бруно. – Совсем глухой.
– Да, – говорит артист Р. – Надо бы поставить спектакль, собрав глухих, и чтобы все говорили по инструкции для слуховых аппаратов. На сцене десять артистов, у всех в ушах «бананы», и все говорят друг с другом как с детьми!
– Без звука, что ли? – спрашивает Бруно.
– Нет, все кричат, но глядя друг другу в глаза и чувствуя зрителя!..
– И все-таки, если бы я был глухонемой, было бы лучше, – сомневается он. – Раз не говорит, значит, и не слышит… В «Элегии» мне что приходиться делать? Я вставляю в уши оба аппарата и занавешиваю их париком, а партнерша, нет-нет и забудется и споет не в мою сторону. Я ей говорю: «Смотри, убью…» Но я ее понимаю. Она хочет играть свободно!.. Я очень хорошо ее понимаю, ведь и я так хочу!..
– У Ахматовой была одна обожательница, – сказал Р., – и вот говорят: «Знаете, Анна Андреевна, NN слепнет, почти не может читать». А Ахматова отвечает: «Жаль, конечно. Но это пустяки по сравнению с ее внутренней слепотой…» Так и со слухом…
– Вы знаете, – сказала Ирина, – мне кажется, пользование аппаратами для Бруно Артуровича имело отрицательное значение. Они усиливали внутренний слух, был контакт с самим собой, но он не слышал зала… Я садилась в передних рядах, но он говорил очень тихо, по-моему… А какие были эпизоды в лесу!.. Он любил лес, любил сесть за руль и отвезти нас всех на природу. Грибы, черника. Все расходятся, а он наберет, чего хочет, и начинает нас кричать. Мы ему отвечаем, а он не слышит и все кричит, кричит… Все бросаются к нему, чтобы его найти, унять его крики… Поднимет гриб и говорит: «Вот, смотри, какой грибочек! Совсем как я!..» А я говорю: «Нет, такой, как ты, мы не берем, а оставляем!..» К девяностолетию повезла его на новую сурдоэкспертизу, и врачи сказали, что аппараты больше не помогут. Разорвались связи между слухом и слуховым центром в мозгу. Этого было ему не объяснить. И о чем идет речь, тоже… Нужно было сказать мало, но донести смысл… Писали на доске, он понимал, но без подробностей, и очень огорчался… От этого и у нас возникало желание меньше общаться, а он воспринимал болезненно… Боже!.. Надо было больше гладить по руке, чтобы он чувствовал любовь не ушами, а кожей!..
Они играли «Элегию» двадцать три года, он и Валентина Панина.
Однажды отказали оба аппарата, и весь второй акт Бруно парил в беззвучном космосе…
– Вы ничего не заметили? – спросил он партнершу после спектакля, и она сказала «Нет».
Пьесу П. Павловского о Тургеневе и Савиной ставил Илья Ольшвангер. Перед началом работы они поехали втроем на Петровский, 13, в Дом ветеранов сцены, который основала прекрасная Мария Гавриловна.
Была середина дня, ветхие насельники актерского приюта вели себя тихо, мебель, покрытая белыми холстяными чехлами, не выходила из долгой дремы…
– Можно, я приоткрою? – спросила молодая актриса. – А можно и тут?.. – И приподняла чехлы…
– Ну вот, – сказал Илья, – начало спектакля есть…
«Элегия» начиналась с того, что несколько молодых людей снимают чехлы со старой мебели, и зрителям открывается кабинет самого Ивана Сергеевича и гримерная великой актрисы…
Когда Ольшвангер скончался, ответственность за любимый спектакль взял на себя Бруно Фрейндлих…
Потом затеяла уйти из Александринки Панина…
А «Элегия» все шла и шла…
«Уважаемая Валентина Викторовна! – писал он ей. Любя и почитая своего партнера, считая встречу подарком судьбы, Панина разрешила мне привести эти строки. – Ваше обращение ко мне по поводу “Элегии” попадает на не очень благоприятную почву. Я сам нахожусь в положении ликвидационном – вот-вот и закончатся мои “гастроли” в театре. Как только стало известно о вашем уходе, сразу появилось несколько заявок на роль Савиной. Так как песня эта долгая, то она меня мало волнует… Пока мне предстоит еще продолжать эту работу, которую мы выпестовали с И.С. Ольшвангером. И вот тут-то я и должен обратить ваше внимание на… (нрзб., м. б., «то, отчего») я весьма больно переживал на последних спектаклях… Я четко вижу вашу самостоятельную работу над ролью… Поведение Савиной было направлено режиссером на преклонение перед величием писателя. Его сердечное, внимательное отношение к ней будоражило ее, появлялся трепет, волнение при встрече с Тургеневым. Она становилась откровеннее, честнее перед его проникновенным взглядом. Глубокое понимание его влюбленности (нрзб.) она остро воспринимала и тонко и умно реагировала на все. Вот этим-то тонкостям и следует посвятить свою работу (нрзб.) , а не увлекаться раскраской текста и тем более психоложеством. Ольшвангер создал спектакль, в котором выигрыш был главным образом от разноритмичности характеров. Тургенев по характеру медлителен и, как писатель, имеет право на большие паузы, Савина – молодая артистка, в которой пламенный ум и сердце… Эти разные по темпераменту люди обогащали друг друга разноритмичностью (нрзб.) , без чего невозможно держать зрителя в плену в продолжение всего спектакля. Сейчас вы впадаете в ритмы жизни Тургенева… Нас только двое на сцене, и мы должны строго соблюдать эту разноритмичность… Она должна быть скромна и проста в поведении (особенно в походке), и этой простотой и чистотой она и дорога ему. Кроме того, вы часто ищете способ выражения ваших мыслей по ходу высказывания, а это грязнит роль. Надо сформировать свои мысли, пока говорит Тургенев, а высказывать их легко и непринужденно.
Повторяю: в каждом эпизоде основываться (опираться) на новый этап отношений к Тургеневу. Только этим можно обогатить роль Савиной и сделать спектакль взволнованным…
Все, что я написал, вовсе не значит, что все плохо и подлежит переделке. Это касается только тенденции… Если сразу все и не удастся, то… постепенно вернуть былое и в нем совершенствоваться…
Б.А. Фрейндлих»Когда Панину позвали с концертом в Спасское-Лутовиново (она мастерица петь романсы), Валя пошла в Александро-Невскую лавру и взяла с могилы Бруно Артуровича горсть земли.
Там, в Спасском-Лутовинове, она подошла к знаменитому дереву, свидетелю свиданий писателя и актрисы, переступила через музейную оградку, которой он обнесен, и смешала свою прощальную землю с родовой окученной почвой у «заветного дуба».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
