– Нет еще, – сказал Р. Речь шла о недавней премьере БДТ, где леди Макбет сыграла Алиса. – Говорят, что хорошо.
– По-разному говорят, – задумчиво сказал Бруно.
– А вам как?
– Ну что же, это неплохо… И для себя он кое-что сделал, этот Макбет… Хотя, конечно, по мне он должен быть другой, понимаете?.. То есть не то чтобы должен, а хотелось бы…
В другой раз он сказал: – Простимся на время. Я сейчас пойду наверх, там, на следующем этаже, лежит наша няня. Ей девяносто лет… Как я теперь буду без нее?.. Жена умерла довольно давно, и няня все делала по дому: закупала, готовила… Мы с ней по старой военной привычке запасались продуктами. Сахару – так мешок!.. И картошки мешок!.. И прочего, и прочего…
– Няня… Я даже не знаю, няня это или кто, – сказала Ирина. – Мама умерла, когда мне было восемнадцать, и вот взяли в дом ее. Мария Ивановна Икконен, ингерманландка… Советская паспортистка отломала от фамилии одно «к». Она родилась в Ленинградской области, после войны была выслана в Финляндию, на родину, она и сестра. И обе после войны вернулись. Что их так страстно тянуло назад?.. Семьи не было ни у одной, ни у другой… Может быть, то, что до войны у них была корова?.. Ее сестра вернулась и нашу няню вызвала к себе. После колхоза Мария Ивановна получала триста двенадцать рублей пенсии… Сколько же лет она жила у нас?.. Тридцать четыре… У ней были больные почки, и я тогда бегала в больницу к папе и к ней… Она была верующей, была прихожанкой финской церкви на Большой Конюшенной…
На субботу и воскресенье артист Р. уходил домой, и, видимо, соскучившись по собеседнику, Бруно Артурович встретил его сердечно.
– Ну вот, явился наконец!.. Христос воскресе!..
– Воистину воскрес!..
Они троекратно расцеловались. Бруно достал из своей тумбочки пасхальное яйцо, крашенное домашним луковым способом, и одарил им соседа.
– А теперь чокнемся, – предложил он и ткнул носиком своего пасхального яичка в носик дареного.
Дареное оказалось крепче, и Бруно погрустнел. Он развел руками и покивал головой, выражая вынужденную покорность. Имелась в виду старинная примета, согласно которой владелец ломкой скорлупы уйдет из жизни раньше, а тот, чье пасхальное яйцо осталось целым, дольше задержится на этой земле.
– Ну вот, мне, значит, – сказал Фрейндлих и не закончил фразы.
Р. стал спорить и изображать на лице, что примета никакого реального смысла не имеет и принимать ее всерьез никак нельзя, но на все его тирады Бруно махнул изящной рукой…
Вошла сестра и поставила ему капельницу.
– Этот Y, скажу я вам, большой нахал. Это видно. Ведь нужно соизмерять свои возможности, а он не соизмеряет. Я сказал директору: «Он у вас будет главным режиссером». Испугался. «Только, – говорит, – через мой труп». – И Фрейндлих прочел из Шекспира: «Весь мир – театр, все женщины, мужчины в нем актеры, и каждый не одну играет роль…» Жак-меланхолик – наша с вами роль… Вот Кожич – это был умница. Пил сильно… Месяц в запое, а два-три месяца ничего… Потом опять запой. Утром встанет, долго смотрит на штаны и говорит: «И вот так каждый день? Каждый день влезать в это? Неужели нельзя как-нибудь обойтись?.. Нет, видимо, нельзя, не поймут, если приду без штанов…» И вот так мог философствовать два часа…
Фрейндлих лежал на своей высокой койке и был почти неподвижен, но все-таки умудрился сыграть пьяного Кожича.
Капельница – дело небыстрое, и пока лекарство медленно текло по трубкам в натруженную вену, Р. сидел на стуле так, чтобы видеть губы соседа.
– Он и с Симоновым хорошо обходился, Кожич. Тот ведь тихий-тихий, а мог режиссеру сказать: «Ну, вы там посидите, а мы тут сделаем». Симонов показывает, разгорячится весь, а Кожич ему говорит: «Вы не постесняетесь, Николай Константинович, пройтись со мной по коридору?» И так мягко, деликатно… Погуляют, поговорят, и Кожич его как-то смягчит. И после прогулки он репетирует совсем по-другому…
Капельница иссякла, а сестра все не шла.
– У нас с вами не вполне обычные фамилии, – сказал Фрейндлих, следуя какой-то скрытой логике. – А в нашем театре любят фамилии твердые, русские. Вот у вас в БДТ был такой артист Z, его, как вы, наверное, помните, выгнали за антисемитизм и переправили к нам, а у нас он стал секретарем парторганизации. Или заместителем…
– А вы, Бруно Артурович, в партии не состояли?
– Не состоял… Это уже в конце горбачевского периода я как-то ему говорю: «Вам легко, вы партийный». А он мне сразу: «А хотите, я вас устрою? Я мгновенно вас устрою в партию». А я говорю: «Вот уж не надо. Я думал, у вас по убеждениям идут, а у вас вот как – устраиваются. Нет, мне не надо…»
Наконец, явилась сестра, сняла свою иглу, приложила к вене ватку со спиртом, велела Бруно согнуть руку в локте и, не зажигая света, ушла…
– Боже, как ему хотелось поговорить! – сказала Ирина, слушая мой рассказ. – Он ходил с палочкой по палисаднику, у нас между Савушкина и Школьной есть тропа, ходил и заглядывал встречным в глаза, хотел найти знакомого, чтобы поговорить… И никого не встречал… Он родился 27 сентября 1909 года… Мистика цифр… Смотрите, два да семь – девять, и месяц девятый, и год… Он говорил, что девятка – это его число… В девятнадцатом году, когда умерла его бабушка, он шел за гробом и по дороге нашел девять серебряных монет… И когда умер тоже… Седьмого числа, седьмого месяца две тысячи второго – две семерки и две двойки, то есть две девятки… Нечет и нечет сложились в чет… Ему нравился портрет, который сделала Мария Тимофеевна Литовченко, жена Аникушина. Сидящий, спокойный, задумчивый… Он над ним пошучивал, не слишком ли широк, не слишком ли тяжел, «Собчак на трибуне», и правда, шестьдесят два сантиметра в ширину… Но иногда заговаривал, как будто намекал, что не возражал бы… И вот он там сидит себе и ждет… И можно прийти, погладить, поговорить…
За больничным окном стемнело, и после большой паузы Бруно сказал: – Но это все общие рассуждения, коллега, а вся беда в том, что я уже не могу услышать партнера и получить удовольствие, свободно отвечая на его предложение. И сам не могу ничего толком предложить… Я, конечно, кончился, дорогой Володя, я – глухарь, живой труп, вот что. Надо трезво смотреть на вещи, не возражайте мне, пожалуйста… Завтра поведут на гастро… что-то там такое, не помню, как эта пытка называется… Но ведь все это, мой дорогой, чепуха на постном масле… Так сказать, «Тарарабумбия, сижу на тумбе я…»
2005
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
