Как разжались умирающие пальцы… Хью вздрогнул — это Энн взяла его под локоть. Она что-то говорила ему. Все кончилось. Он видел, как гроб толчками опустился в яму с водой, слышал, как упали на него комья земли. Все кончилось. Он повернулся на негнущихся ногах, и Энн медленно повела его в сторону тихо заколыхавшейся толпы. Священник, совершавший обряд, что-то шепнул ему, он не расслышал. Подошел Дуглас Свон и взял его под руку с другой стороны. Он старик, и его уводят. Это он почувствовал в мягком прикосновении Энн, в поклонах и сочувственных, любопытных взглядах редеющей толпы. Он, шаркая, шел по дорожке, уже видя впереди ворота кладбища, ряды машин за воротами. Еще минута-другая, и он возвратится в свой повседневный мир.
Он оглянулся посмотреть, идут ли Рэндл и дети, и тут — словно луч солнца разорвал тучу — между рядами темных фигур образовался просвет. Что-то в конце этого просвета на секунду привлекло внимание Хью, а потом толпа, направляющаяся к воротам снова сомкнулась. Он успел увидеть двух женщин, прильнувших друг к другу, как летучие мыши, двух женщин за сеткой дождя, в зловещем молчании поблескивающих стеклами очков из-под черного зонтика. Одна из них была Эмма. Хью остановился. Видение исчезло, но, как бы подтверждая его реальность, перед Хью возникло напряженное, повернутое в профиль лицо сына и рука сына, опускающаяся после приветственного жеста. Еще минуту Хью стоял как вкопанный. Потом привел свои ноги в движение.
Он медленно шел вдоль ряда машин. Миновал «воксхолл» Рэндла и темно-синий «мерседес» Феликса Мичема. Вот наконец и его неуклюжий, вместительный «вангард».
«Отступи от меня, чтобы я мог подкрепиться прежде, нежели отойду и не будет меня».
Подходя к «вангарду», Хью пошатнулся. Энн все дергала его за рукав, просила разрешения ехать с ним и вести машину. За спиной у него Клер Свон негромко тянула мелодию «Пребудь со мной».
2
— Вот это все, по-моему, для беженцев, — сказала Энн, — а это я могла бы предложить Нэнси Боушот. Вы как думаете?
Они разбирали вещи Фанни. Энн настояла на том, чтобы заняться этим не откладывая, и Хью с ней согласился, но, когда дошло до дела, это оказалось невероятно тяжело. На похоронах Энн рыдала, он же испытывал чувство нереальности, отрешенности. Сейчас, когда ему хотелось хоть немножко предаться горю, она была спокойна, деловита, практична. Вот они, женщины. И все же он был от души благодарен Энн, благодарен за то, что она непременно захотела взять Фанни в Грэйхеллок, непременно захотела сама за ней ухаживать. Если бы не Энн, последние шесть месяцев обернулись бы для него почти невыносимой пыткой.
Было утро воскресенья, они уже три дня как вернулись в Грэйхеллок. Светило бледное солнце, намокший сад блестел, от пружинящей под ногой, теплой на ощупь лужайки поднимался пар. Подальше, за буками, уходили круто вниз по склону тоскливые ряды колючих розовых кустов, обсыпанных, как конфетти, разноцветными бутонами, а ещё ниже, ещё дальше тянулось к невидимому морю плоское бледно-зеленое пространство Ромнейских болот, расчерченных дамбами, испещренных овцами, и в голубой дали, у самого горизонта, виднелось неожиданно много окруженных деревьями разнообразных колоколен. Было ещё только начало июня.
— И потом, я думаю, нужно подарить что-нибудь Клер, — сказала Энн. — На память. Она так много сделала для Фанни.
— Пожалуйста, на твое усмотрение. А тебе самой, а Миранде?
— Мне почему-то ничего не хочется брать для себя. Миранде можно бы, вероятно, отдать какую-нибудь безделушку подешевле. Вы не против? Я помню, было ожерелье из крашеных бус…
— Почему это я должен быть против? — сердито сказал Хью. — Все принадлежит семье. Я так и считал, что драгоценности останутся тебе. Не посылать же их Саре.
— Но там есть очень дорогие вещи…
— Ах, боже мой, Энн, не делай ты из мухи слона!
Все связанное с деньгами и собственностью ему претило. Он знал, что Энн не способна на зависть. Но какая она все-таки бестактная. Сейчас не время для меркантильных расчетов.
Он сел на кровать. Странно было снова войти в эту комнату, знакомую до мелочей, из которой он наблюдал, как зиму сменяла весна, и увидеть ту же кровать пустой, аккуратно застеленной. Бывало, он входил сюда по утрам со страхом — а вдруг Фанни уже умерла? Ее старый уютный халат до сих пор висел на двери. Для переезда в Лондон Энн купила ей новый. Разумеется, он любил свою жену. Если ему и померещилось что иное — это нелепые романтические бредни. Они-то и есть голый остов. А брак его при всех своих несовершенствах был не пустой оболочкой, а чем-то живым и реальным. Он воображал, что теперь, когда все кончено, может наступить какое-то облегчение. А вместо этого им овладело совсем новое горе, ужасное чувство, что Фанни нет. Он тосковал по ней, искал её. Но её уже не было нигде.
Энн все перебирала кучи одежды, проверяла карманы. Эта её работа, наводившая на мысль о мародерстве, странно не вязалась с печальным, смиренным выражением, которое она сочла нужным придать своему лицу. В карманах почти ничего не нашлось. Почти ничего не нашлось и в письменном столике. У бедной Фанни не было секретов. Она была женщиной без загадок, без таинственной глубины. И Хью, глядя, как трудится Энн, бледная простенькая Энн с прямыми, заправленными за уши прядями коротких тускло-желтых волос, подумал, что в этом отношении она, пожалуй, похожа на Фанни. И он, и его сын женились на женщинах без таинственной глубины.
— Только бы Рэндл не обиделся, что мы все решаем без него, — сказала Энн.
— Посмотрел бы я, как он обидится.
По возвращении в Грэйхеллок Рэндл удалился в свою комнату и пребывал там, словно сам себя подвергнув осаде. Нэнси Боушот, жена старшего садовника, подавала ему в комнату еду; Миранда сообщала, что каждое утро, на заре, он выходит из дому, вооруженный садовыми ножницами — срезать французские и бурбонские розы. Энн, судя по всему, ни разу его не видела. Хью, который и раньше бывал свидетелем их семейных неполадок, воздерживался от каких-либо замечаний.
— Он, надо полагать, не надумал все-таки поехать в Сетон-Блейз? — спросил Хью.
Сетон-Блейз было имением Финчей, расположенным милях в десяти от Грэйхеллока. Накануне Милдред по телефону пригласила их всех на воскресенье к обеду. Рэндл наотрез отказался ехать, и Нэнси Боушот, давясь от смеха, передала с его слов, что он обойдется без покровительства этой лошади в образе человеческом. Так он назвал полковника Мичема. Выслушав это, Энн сообщила Милдред, что к обеду они приехать не могут, и тогда Милдред взяла с неё слово привезти семейство в любом составе на коктейль, к шести часам.
— Нет, — ответила Энн. Она поддернула юбку и стала складывать вещи. Потом добавила: — Я рада, что Пенн побывает в Сетон-Блейзе. Он ведь до сих пор не видел настоящего английского поместья. Жаль, что Милдред и Хамфри только теперь сюда приехали. Пенн мог бы там отдохнуть от здешнего хаоса.
— Для него наш хаос — придворный этикет, — сказал Хью. — И представь себе, Грэйхеллок кажется ему до крайности романтичным.
Как же основательно они общими силами испортили мальчику пребывание в Англии! Намечалось, что Пенн проучится один триместр в английской школе, но они вовремя не записали его, а потом приема уже не было, и он как приехал в апреле, так с тех пор сидел дома, помогал Энн мыть посуду, был на побегушках у всех, кто дежурил около Фанни, вообще играл довольно-таки жалкую роль в недавно завершившемся долгом, невеселом представлении.
— Он дурного не видит, это верно, — сказала Энн.
Она вздохнула, и мысли Хью обратились на минуту к более серьезным сторонам того хаоса, о котором она упомянула.
Она прервала свою работу и продолжала:
— Бедный мальчик, я очень боюсь, как бы он не почувствовал, что мы все время сравниваем его со Стивом…
Хью поднялся. Его всегда болезненно поражало, что Энн может вот так совсем просто упоминать о Стиве.
— С чего бы ему это чувствовать? Насколько я знаю, никто ему специально о Стиве не рассказывал. — Нет у него больше внука по мужской линии. Теперь фамилия его будет жить только в названии розы.
— Все равно, дети очень чувствительны к таким вещам. Он забавный мальчуган. Мне будет скучно, когда он уедет.
Да, подумал Хью, одинока ты, одинока, бедная Энн. Он увидел желто-зеленые глаза Энн, широко раскрытые, затуманенные печальными мыслями. Он сам знал, что испытывает к ней лишь равнодушную жалость, лишь неопределенную симпатию: бедная Энн, живет здесь как в тюрьме с ушедшим в себя, озлобленным Рэндлом, и не с кем душу отвести — рядом только её врагини Нэнси Боушот и Клер Свон. Он стал прикидывать, когда можно будет, не обидев её, вернуться в Лондон.
Ощущение, что в Грэйхеллоке все несчастны, с самого приезда невыносимо угнетало его. Дом и в лучшие-то времена был мрачноватым и, как ему всегда казалось, относился к Рэндлу и Энн если не враждебно, то, во всяком случае, равнодушно. Дом никогда не принимал их всерьез. Он знавал совсем иных обитателей, и порой, особенно по ночам, так и чувствовалось, что он о них вспоминает. Грэйхеллок, порождение двух разных эпох, был домом без особых притязаний на красоту, а его притязания на величественность казались теперь наивными и немного нелепыми. Длинная центральная часть дома, выкрашенная в желтый цвет, с высокими окнами и широким полукругом открытого крыльца, была построена в начале восемнадцатого века. В девятнадцатом веке дом купил богатый владелец полотняных заводов из графства Тирон, который и придумал для него теперешнее название, а также две зубчатые башни по бокам. Кроме того, он соорудил затейливый стеклянный навес над крыльцом, большой зимний сад в форме гриба и кухонную пристройку из красного кирпича — наросты, которые Энн и Рэндл, несмотря на увещевания Хью, так и не сочли нужным удалить. Внутренние же помещения, сходившиеся, как к просторному атриуму, к холодной, с каменным полом прихожей, полной намокших плащей и заляпанных глиной сапог, всегда казались Хью сырыми и темными.
