Хью украдкой посмотрелся в большое зеркало, вознесенное над камином, в поцарапанной золоченой раме с амурчиками. Словно со стороны, словно в смущении узнавая кого-то, он увидел крупного сутулого человека с выпуклой лысиной, окруженной густой отросшей бахромой темных с проседью волос. Круглые, удивленные, просящие глаза были прозрачно-карие. Кожа вокруг глаз потемнела, обвисла, здесь особенно заметно проступала старость. Здесь уже веяло смертью, и все же Хью видел как бы наложенным на этот же череп свое прежнее, молодое лицо, безмятежно-довольное, энергичное и живое. Но если сам он мог с тоской и умилением увидеть это свое прежнее лицо, как знать, не видно ли оно и чужому глазу.
Эти дни он пытался не думать про Эмму Сэндс, но это, конечно, оказалось невозможно. Женщина, которая мелькнула перед ним на похоронах, несомненно, была Эммой, и только мысль, что присутствие её там было проявлением дурного вкуса, спасала от мысли, что в этом присутствии было что-то зловещее. Но Эмма никогда не боялась грешить против хорошего вкуса. Она просто делала то, что хотела. Немного позже Хью вспомнил, что в детстве Эмма и Фанни были близкими подругами, и вполне возможно, что через столько лет эта детская дружба для неё не менее реальна, чем та злобная ревность, которую потом внушала ей Фанни. Но и эта мысль была неприятна.
Снова и снова как наваждение перед глазами у него возникал приветственный жест Рэндла. Что-то в этом жесте говорило о том, что Рэндл не удивился, увидев Эмму. Рэндл не удивился, Рэндл в курсе её дел. Если вникнуть, за этим может скрываться что-то нестерпимое. Он старался не вникать; и скорбь по Фанни, снова нахлынувшая на него здесь, в доме, где она так долго мучилась, овладела им с какой-то целительной силой. Он жег себя этой чистой болью. И в то же время знал, что его коснулось нечто, некая зараза, которая, сколько ни отмахивайся, доведет свою разрушительную работу до конца.
Странно получилось, как он за эти годы снова и снова видел Эмму — видел, но ни разу с ней не говорил. Словно неведомое божество повелело: не забывай! А между тем в каком-то смысле он все же забыл. Рана зажила, мука в конце концов утихла — никогда бы он не поверил, что это возможно. После того как миновало первое, самое страшное время, ему ни разу даже не пришло в голову снова встретиться с Эммой; и не чувство долга удержало его, просто все меньше оставалось желания, все больше пропадала охота. Когда он в установленные божеством регулярные сроки видел её из автобуса, замечал в соседнем зале на выставке картин, однажды углядел, как спина её скрывается в дверях магазина, а в другой раз, незамеченный, разминулся с нею на эскалаторе, он испытывал сильное, но лишь мгновенное потрясение. Он привык думать о ней в прошедшем времени.
А теперь он уже два дня знал, что ему предстоит говорить о ней с Рэндлом. Эпизод на кладбище не оставлял иного выхода. Но этот разговор беспокоил его, даже пугал, и он все откладывал. В пору его романа с Эммой Рэндлу было семнадцать лет. Конечно, о чем-то он тогда догадался. А с тех пор, несомненно, узнал и ещё кое-что. Но ни слова об Эмме не было между ними сказано, и Хью только из вторых рук узнал — и постарался тут же забыть, — что Рэндла несколько раз видели у Эммы.
Чем Рэндл занимался в Лондоне, для всех оставалось тайной. Последние годы, а в особенности после смерти Стива, он проводил там все больше времени — у него была квартирка в Челси. Управление питомником Энн постепенно забрала в свои руки, так что Рэндл, который даже посмел на это ворчать, казался здесь теперь не столько хозяином, сколько почетным гостем. В какой-то момент он дал понять, что решил стать писателем, и, запершись в своей башне, действительно написал четыре пьесы, но не дал их прочесть ни Энн, ни Хью. Частично его время в Лондоне было, очевидно, занято бесплодными попытками пристроить какую-нибудь из этих пьес в театр. Но мало-помалу, незаметно для себя, Хью проникся убеждением, что у Рэндла есть в Лондоне любовница. Интересно, думалось ему, насколько убеждена в этом Энн.
Пока болела Фанни, Рэндл проводил гораздо больше времени дома и вел себя вполне прилично. Хью даже готов был поверить, что худшее позади и сын его опять заживет как порядочный человек, с женой и дочерью. Поведение Рэндла после их возвращения в Грэйхеллок не вселяло особенных надежд, но сейчас говорить было ещё рано: что Рэндл выкинет завтра — этого никто предсказать не мог. Хью никогда не стремился «серьезно побеседовать» с сыном о его отношении к Энн, да и о чем бы то ни было другом, и порой ему казалось, что с его стороны это большое упущение. О пьянстве-то, безусловно, надо поговорить. Все остальное ещё можно осуждать или оправдывать, но тут уж двух мнений быть не может. Неприятные мысли. И Хью отлично сознавал — ещё одна неприятная мысль, — что только неотвязный, чисто эгоистический зуд мог пересилить его нежелание говорить с сыном откровенно. Под воздействием этого зуда он теперь мучительно собирался с силами.
— А попозже ты ещё раз попробуй разыскать Хэтфилда, — говорила Энн, не выносившая, чтобы кто-нибудь сидел без дела. Хэтфилд, любимый кот Фанни, после её смерти убежал из дому и больше не появлялся.
— Хэтфилд ушел навсегда, — сказала Миранда. — Он не вернется.
— Вернется. Боушот на прошлой неделе видел его совсем близко от дома. И молоко выпито, которое я поставила на террасе.
— Молоко выпили мои ежики.
— Ну, ты все-таки поищи его, и Пенни с собой прихвати. Ты совсем забываешь про Пенни.
— Все равно Хэтфилд со мной не пойдет. Он меня не любит. Он кот-однолюб.
— Ладно, беги одеваться, уже половина одиннадцатого. Которую из кукол ты сегодня берешь в церковь? Настала очередь Пуссетт?
— Это не Пуссетт, — гневно возразила Миранда. — Это Нанетт. Вечно ты их путаешь. — Она выпростала из-под себя ноги и медленно пошла к двери, волоча за собой куклу. На полдороге она обернулась к Хью. — Жалость какая, я забыла спросить у бабушки, как показывать тот карточный фокус, когда бросаешь колоду на пол, а та карта, которую задумали, остается в руке.
Дверь за нею захлопнулась. Хью, стараясь не встречаться глазами с Энн, уселся в кресло читать письмо дочери.
3
— Будь я вашей женой, нипочем бы такого не стерпела.
— Правда, Нэнси? А что бы вы предприняли? Поколотили бы меня? Пожалуй, с вас бы сталось. — (Смех.)
Хью остановился на лестнице и брезгливо поморщился, узнав голос Нэнси Боушот, долетевший через приоткрытую дверь из комнаты Рэндла. Ему противно было это панибратство с прислугой, противно, что семейные нелады всем известны.
Энн и Миранда все ещё не ушли в церковь, и Хью, опасаясь, как бы снова не поддаться сомнениям и колебаниям, решил теперь же поговорить с сыном, хотя понятия не имел, что именно ему скажет. Просто нервы больше не выдерживали ожидания этой встречи.
Хью отступил, покашлял и, громко шаркая подошвами, одолел последние ступени. Потом постучал и заглянул в комнату. Нэнси Боушот, крепкая молодая женщина с богатейшей копной каштановых волос и вечно недовольным лицом, про которую говорили, что муж у неё скотина, быстро опустила на стол руку, державшую стакан. Она подобрала совок и щетку, поправила чистый, туго повязанный платок, из-под которого торчала на затылке её густая грива, и, чуть конфузливо пробормотав «доброе утро», скользнула мимо Хью на лестницу. Хью вошел и затворил за собой дверь.
Чем-то напоминая карикатуры Хогарта, Рэндл сидел, развалясь, у стола, на котором соседствовали бутылка виски, два стакана, три вазы с розами, стопка блокнотов, исписанные листы бумаги, пепельница, полная окурков, банан, надкусанный сухарик, садовые ножницы и альбом гравюр Редутэ[2], за который Рэндл заплатил очень высокую цену на аукционе у Кристи. Без пиджака, в полосатых подтяжках и мятой, не застегнутой доверху рубахе, он взирал на отца задумчиво, благосклонно, подбадривающе, точно аббат на просителя-монаха. В комнате пахло спиртным и розами.
— Здравствуй, Рэндл, — сказал Хью.
— Здравствуй, папа, — сказал Рэндл.
Отношения между отцом и сыном, боязливые, когда Рэндл был ребенком, ужасные, когда он подрос, и натянутые, когда он женился, в последние годы неожиданно наладились. Хью не знал, объяснялось ли это с его стороны просто потребностью заполнить пустоту, оставшуюся в душе после отъезда Сары, или же было подспудно связано с углубляющимся разладом между Рэндлом и Энн. Это последнее предположение немного смущало Хью, и бывали минуты, когда он улавливал в своем ещё робком и сдержанном общении с сыном что-то нежелательно заговорщицкое.
— Я только хотел выяснить, — сказал Хью, — может быть, мне все же удастся уговорить тебя поехать с нами сегодня в Сетон-Блейз.
— Да нет, едва ли, — отвечал Рэндл по-прежнему благосклонно, откинувшись назад вместе со стулом. — Мне эти люди не нравятся, я не нравлюсь им, так какого черта подвергать себя их суждению?
