Рослая и крепкая владелица агентства подсаживается ближе к господину, слегка касаясь его тонкой тканью летнего платья.
— Настоящий бункер, уверяю вас. Хозяин дома не посчитался с расходами, лишь бы отгородить свою половину дома от половины жильцов, в результате они оказались просто изолированы.
Грудь лукавой Лилианы, ненадежно прикрытая платьем, решает исход дела, и доверенный переходит к главному — небрежно, словно о каком-то пустяке, спрашивает:
— Сколько?
Но Лилиану этим не проймешь и, просияв самой лучезарной из своих улыбок, она абсолютно спокойно называет чудовищную сумму — теперь она ничем не рискует. И действительно, ее собеседник — простак, каких мало, — уже раскрыл чековую книжку, спросив только:
— На чье имя выписывать?
— Напишите, пожалуйста, «Лилиана для вас»… благодарю… — и в то же мгновение, когда приезжий протягивает ей подписанный чек, проставляет дату и сумму на заранее приготовленном бланке. — А вот вам расписочка… Как видите, здесь написано «Этториана Фавити». Это имя экономки. Мы держим связь с домовладельцем через нее; но это только лишний раз гарантирует соблюдение тайны, не правда ли?
Он спешит покончить с этим делом и, отведя протянутую руку с бланком, ограничивается кивком и кратким ответом:
— Нет, расписку вы отдадите самой синьоре вместе с ключами.
Выйдя на бульвар Гарибальди, Никола Маино зажмурился от слепящего солнца. Работа у него неблагодарная, он часто признается себе в этом, но стоящая. Полстраны ахнет, если он назовет того, кто ему платит. Но солнце уже высоко, и надо поторопиться известить обо всем заинтересованное лицо.
Никола Майно прекрасно понял, что даму, которая поселится в снятом доме, ждет отставка; после этой встречи пути обоих разойдутся. Уж очень она назойливая, а его хозяин сейчас на взлете, у него совсем другое на уме. Чтобы подсластить пилюлю, ее мужа переводят в другой город, а вскоре назначат на новую должность.
Он доходит до угла виа Торино и, приятно оглушенный хором цикад, несколько секунд наслаждается расстилающимся вокруг звучащим ковром. Ровное и непрерывное гуденяе напоминает ему партийные съезды. Однако у цикад неподражаемая способность вызывать эхо и отвлекать от житейской суеты. Он входит в необъятный зал почтамта и вздрагивает от внезапной прохлады. Чувствуешь себя как в церкви — нефы, облицованные мрамором стены, — но иллюзия исчезает при взгляде на электронные часы, показывающие без двадцати двенадцать.
Маино берет телеграфный бланк и пишет быстрым угловатым почерком, стараясь как можно хитрее зашифровать свое сообщение:
«Встреча окрестностях Портовенере тчк солнце и секретность гарантируются тчк приему все готово ключи в агентстве тчк».
Он перечитывает телеграмму: что-то неочень. От этого «солнца» в сочетании с «секретность гарантируется» даже и не пахнет политикой, а «приему все готово» рядом с «ключами» и «агентством» может навести случайного читателя на совершенно нежелательные (то есть совершенно правильные) мысли. Поэтому вместо «солнца» Маино вписывает «открытость», а «ключи» за ненадобностью вычеркивает. Вот что получается:
«Встреча окрестностях Портовенере тчк открытость и секретность абсолютные тчк приему все готово в агентстве тчк».
Так гораздо лучше. Похоже на обычную телеграмму. В правом верхнем утлу он делает пометку «в министерство — служебная — срочно» и, узнав, где кабинет начальника почтамта, направляется туда. Самое большее через час телеграмма будет в Риме. Можно бы и позвонить, но сегодня хозяин в разъездах до позднего вечера, вряд ли его застанешь, а телеграмму ему доставят обязательно, где бы он ни был.
Могильные цветочки. Так называет их мама. Милое название, нечего сказать, и Луиза Савелли, в замужестве Конти, то и дело поглядывает на них.
Она уже успела подзагореть, а впереди еще целое лето, солнца ей хватит, скоро она приедет на Ривьеру и уж там-то будет загорать сколько угодно; но пока что эти отвратительные пятна, выступившие на руках, на плечах, на груди и даже на животе, портят и уродуют кожу, все еще упругую и розовую. Они как будто не собираются исчезать. Под загаром они, быть может, и станут незаметнее, но пока она не строит особенных иллюзий. И снова она оглядывается на цветы; в народных названиях всегда есть доля правды. А если это предостережение?
Вдруг у нее эпителиома — проще говоря, рак?
Правда, ей только сорок, но разве страшная болезнь не косит без разбору и старых, и малых? Во всяком случае, она ни за что не желает верить, будто это признак увядания, как говорил ей дерматолог. И не поверит никогда! Просто не допускает.
Луиза нервно расхаживает по комнате и каждый раз, дойдя до окна, подставляет руки жарким лучам солнца. Это, конечно, ничего не даст, но все-таки… В конце концов она подносит руки к вороту блузки и, расстегнув пуговицы, с нарочитой медлительностью распахивает ее. Из-за этого искусно управляемого занавеса на сцену, словно величественная декорация, являются роскошные, знающие себе цену груди, до того внушительные, словно наполнены они золотыми монетами, которые при сотрясении звенят; да и цветом они напоминают золото. И они могут стать началом ее конца? Она осторожно приподнимает их на ладонях, следя, чтобы обе получили одинаковую дозу спасительных лучей. Груди словно младенческие головки, которые ласкают нежные материнские руки. Неужели их будут мять и ощупывать в поисках ужасных уплотнений?
Конечно, в Специи у нее будет уйма времени, чтобы подставлять их солнцу, но сейчас мрачные слова матери не дают ей покоя, точно некое грозное предупреждение.
3
При дворе Короля-Солнца. Двери Рая. Спектакль начинается
Богатая инкрустация, гнутые ножки, затейливые ручки — все это делает мебель работы Андре-Шарля Буля величавой и внушительной, достойной блистательного двора Короля-Солнца,
Андре-Шарль — родоначальник многочисленного рода мебельщиков, работавших главным образом по заказам королей Франции в ХVII и XVIII веках. Именно он изобрел изысканную технику инкрустации, которая заключается в том, что на предварительно обработанных пластинах черного дерева выкладывают сложные узоры из бронзы, серебра, цветных камней, а порою даже из слоновой кости, черепахового панциря и перламутра. Благородные материалы позволяли добиться совершенства, немыслимого при обычной технике.
Лишь очень немногие вещи можно с уверенностью считать творениями самого Андре-Шарля; и не только потому, что он не ставил личного клейма, а главным образом из-за того, что после него в его стиле «буль» работали другие французские мастера.
К числу вещей, создателем которых бесспорно был сам Андре-Шарль, вместе с двумя комодами в версальском дворце Трианон и парными буфетами, которые Людовик XIV в 1700 году подарил герцогу Анжуйскому, эксперты относят и массивное бюро с витыми колонками — собственность Франческо Паоло Де Витиса.
Эта вещь находится на его вилле в Портовенере. Она примечательна не только своей редкостью, но и оригинальным устройством створок и ящичков, спрятанных за средними дверцами. Но в отсутствие хозяина дверцы всегда закрыты: прокурор позволяет им распахивать свои пленительные объятия лишь для себя одного. Придя домой, сняв строгий костюм, надев просторный халат и удобные лайковые домашние туфли, он торопится заглянуть в таинственное лоно «буля» с помощью крохотного ключика, который ревниво хранит в жилетном кармане. Вот он переоделся, повернул в замке ключик, и за распахнутыми дверцами бюро открылись другие, внутренние дверцы; а сам он уселся за стол и весь ушел в созерцание несравненной художественной композиции. Перед ним распахнулись двери Рая.
Бюро стоит у стены столовой, в полном одиночестве, как и положено антикварной мебели, а обеденный стол прокурора — как раз напротив. Таким образом, бюро все время у него перед глазами, и за едой он то и дело поглядывает на него: ведь приоткрытое чрево «буля» поистине полно чудес.
На правой от зрителя внутренней дверце вызывающе разлеглась, дразня своими формами, рельефная женская фигурка.
Де Витне восхищается кропотливой работой чеканщика и краснодеревщика, сумевших так зримо подчеркнуть волнующую округлость грудей и ягодиц юной особы, и он признает, что эти выставленные напоказ парные выпуклости и длинная пышная коса цвета старого золота, змеящаяся по спине до бесстыжих бедер, вполне отвечают его идеалу женщины.
Схватив позолоченный колокольчик, он энергично встряхивает его и громко восклицает: — Этторина, обед!
В свои сорок с лишним лет Этторина Фавити сохранила коренастую фигуру крестьянки, с детских лет день-деньской гнувшей спину и не выпускавшей из рук мотыги. Ей не было и десяти лет, когда отец приспособил ее к нелегкому делу — подрезать и прививать виноград, заставлял таскать камни и складывать их в вечно осыпающиеся ограды на крутых склонах между Риомаджоре и Манареа.
