Нашествие
Я тот, кто утром был среди своих.Свернувшись в сумрачном углу пещеры,Я жался, чтобы скрыться в непроглядныхГлубинах сна. Но призраки зверейС обломками стрелы в кровавой пастиМеня пугали в темноте. И чем-то,Быть может, исполнением мольбы,Агонией врага на крутосклоне,Любовью или чудо-камнем ночьБыла отмечена. Теперь не помню.Истершаяся за столетья памятьХранит лишь ночь и утро вслед за ней.Я задыхался и дрожал. ВнезапноПослышался безмерный, тяжкий гулЗарю пересекающего стада.Я тут же бросил свой дубовый лук,Колчан со стрелами и скрылся в теснойРасселине в глухом конце пещеры.И вот я их увидел. Пыша жаром,Воздев рога и жутко дыбя шерсть,Они чернели гривой и пронзалиЗрачками. Всем им не было числа."Бизоны", - произнес я. Это словоЕще не раздвигало губы мне,Но я почуял: это их названье.Я словно бы впервые видел мир,Как будто разом и ослеп, и умер,Дрожа перед бизонами зари.Они являлись из зари. И былиЗарей. И пусть другие не сквернятТяжеловесную стремнину мощиСвященной, равнодушья и величья,Невозмутимого как ход светил.Они смели собаку по дорогеИ ровно то же было бы со мной.Потом я вывел охрой и карминомИх на стене. То были БожестваМольбы и жертвы. Я ни разу в жизниНе произнес названья "Альтамира".Не счесть моих обличий и смертей.
1929
Когда-то солнце раньше достигалоКаморки, выходящей в дальний дворик;Теперь многоэтажный новый домЕй застит свет, но в смутном полумракеНепримечательный жилец проснулсяЗадолго до рассвета. Не шумя,Чтоб никого вокруг не потревожить,Он тянет мате и послушно ждет.Ненужный день, похожий на другие,И жжение в желудке, как всегда.Он думает, что женщин больше нет,Как и друзей, которые приелись.И он им - также. Их пустые толки .Невесть о чем, командах и голах...Часы неразличимы. Он без спешкиВстает и бреется с необъяснимымСтаранием. Пока что слишком рано.Глядящие из зеркала чертыЕще хранят былое превосходство.Мы старимся быстрее наших лиц, -Задумывается, но видит складки,Седые усики, запавший рот.За шляпу - и выходит. В вестибюле -Газета. Обегает заголовки:Правительственный кризис в неких странах,Безвестных и по имени. Но этоВчерашний номер. Вот и слава Богу:Нет смысла добираться до конца.На улице рассвет с его привычнойХимерой небывалой новизныИ криками бродячего торговца.Он понапрасну ходит по угламИ перекресткам в поисках забвенья,Любуется на новые дома.И вдруг... Какая странность...Ветер с Юга? По Кордове (а некогда -Ривере) Пускается, забыв, что столько летОн обходил ее. Верста, другая.Он узнает перила галерей,Решетку закругленного балконаИ глинобитный вал, цветным стекломУтыканный. Все прочее - чужое.Пересекает тротуар. СмешкиМальчишек. Он как будто их не слышит.Потом идет все медленней. И вдругНа месте застывает. Что такое?Там, где пестреет вывеска кафе,Стоял трактир "Король, валет и дама"(То было полстолетия назад).Там в карты он какому-то пройдохеОднажды проигрался в пух и прах,Но заподозрил, что его надули.Тогда, не препираясь, он сказал:- Вот деньги, до последнего сентаво,Считай и выходи, поговорим.Тот возразил, что я навряд ли стальюПоправлю то, что в картах упустил.Все небо было в тучах. БенавидесМне одолжил свой нож. Мы бились долго.Но в памяти остался только миг,Застывший блик и хмель самозабвенья.Я, кажется, нанес один ударС размаху. И еще - на всякий случай.И все. Паденье тела и клинка.Тогда лишь я почувствовал, что раненВ запястье, а потом увидел кровьИ наконец-то выдавил из глоткиРугательство, в котором все слилось:Проклятье, торжество и облегченье.Я долго жил и все-таки познал,Что значит быть мужчиной и героемИли, по крайней мере, стать такимХотя б на миг в невозвратимом прошлом.
Четыре цикла
Историй всего четыре. Одна, самая старая, - об укрепленном городе, который штурмуют и обороняют герои. Защитники знают, что город обречен мечу и огню, а сопротивление бесполезно; самый прославленный из завоевателей, Ахилл, знает, что обречен погибнуть, не дожив до победы. Века привнесли в сюжет элементы волшебства. Так, стали считать, что Елена, ради которой погибали армии, была прекрасным облаком, виденьем; призраком был и громадный пустотелый конь, укрывший ахейцев. Гомеру доведется пересказать эту легенду не первым; от поэта четырнадцатого века останется строка, пришедшая мне на память: "The borgh brittened and brent to brondes and askes" (Эта строка на средневековом английском языке значит приблизительно следующее: "Крепость, павшая и стертая до пламени и пепла". Она - из замечательной аллитерационной поэмы "Сэр Гавейн и Зеленый рыцарь", которая сохраняет первобытную музыку саксонской речи, хотя и создана через несколько веков после завоевания Англии под предводительством Вильяльма Незаконнорожденного.). Данте Габриэль Россетти, вероятно, представит, что судьба Трои решилась уже в тот миг, когда Парис воспылал страстью к Елене; Йитс предпочтет мгновение, когда Леда сплетается с богом, принявшим образ лебедя.
Вторая история, связанная с первой, - о возвращении. Об Улиссе, после десяти лет скитаний по грозным морям и остановок на зачарованных островах приплывшем к родной Итаке, и о северных богах, вслед за уничтожением земли видящих, как она, зеленея и лучась, вновь восстает из моря, и находящих в траве шашки, которыми сражались накануне.
Третья история - о поиске. Можно считать ее вариантом предыдущей. Это Ясон, плывущий за Золотым руном, и тридцать персидских птиц, пересекающих горы и моря, чтобы увидеть лик своего Бога - Симурга, который есть каждая из них и все они разом. В прошлом любое начинание завершалось удачей. Один герой похищал в итоге золотые яблоки, другому в итоге удавалось захватить Грааль. Теперь поиски обречены на провал. Капитан Ахав попадает в кита, но кит его все-таки уничтожает; героев Джеймса и Кафки может ждать только поражение. Мы так бедны отвагой и верой, что видим в счастливом конце лишь грубо сфабрикованное потворство массовым вкусам. Мы не способны верить в рай и еще меньше - в ад.
Последняя история - о самоубийстве Бога. Атис во Фригии калечит и убивает себя; Один жертвует собой Одину, самому себе, девять ночей вися на дереве, пригвожденный копьем; Христа распинают римские легионеры.
Историй всего четыре. И сколько бы времени нам ни осталось, мы будем пересказывать их - в том или ином виде.
Сон Педро Энрикеса Уреньи
Сон, привидевшийся Педро Энрикесу Уренье на заре одного из дней 1946 года, как ни странно, состоял не из картин, а из слов. Произносивший их голос был не его, но чем-то похож. Сказанное подразумевало пафос, однако тон оставался безличным и стертым. Все время этого, очень короткого, сна Педро отчетливо помнил, что спит в своей постели и жена бодрствует рядом. Голос во мраке сна говорил:
"Несколько вечеров назад, в кафе на улице Кордовы, вы с Борхесом обсуждали фразу севильского анонима "Приди же, смерть, неслышною стрелою".
Оба согласились, что это скорей всего свободная вариация на тему кого-то из латинских авторов, поскольку подобные переносы - вполне в привычках той эпохи, незнакомой с нашим понятием о плагиате, место которому - не в литературе, а в коммерции. Вы не знали - и не могли знать, - что разговор был пророческим. Через несколько часов ты будешь спешить на последний перрон "Площади Конституции", опаздывая на свою лекцию в университет Ла-Платы.
Еле-еле успеешь на поезд, сунешь портфель в багажную сетку и устроишься у окна. Кто-то - имени я не знаю, но лицо вижу - наклонится к тебе с вопросом. Но ты не ответишь, уже мертвый. С женой и детьми ты, как обычно, простишься перед уходом. И не запомнишь этого сна, чтобы все совершилось именно так"
Дворец
Дворец не бесконечен.
Стены, земляные насыпи, сады, лабиринты, террасы, лестницы, двери, коридоры, круглые или прямоугольные внутренние дворы, крытые галереи, переходы, водоемы, залы, спальни, прихожие, библиотеки, чердаки, тюремные камеры, кельи, склепы - их меньше, чем песчинок в Ганге, но число их конечно. Если смотреть с плоских крыш на запад, вдали видны кузницы, мастерские, конюшни, лачуги рабов.
