узкий рыжий нос шарит в зарослях фасоли, вынюхивая добычу.
– Стой спокойно, – велела ему Грета.
Эйнар посмотрел в окно и увидел рифленый купол Королевского оперного театра, где иногда рисовал декорации к оперным спектаклям. Прямо сейчас Анна репетирует там «Кармен»; ее мягкие руки протестующе вскинуты на фоне нарисованной Эйнаром декорации – арены для боя быков в Севилье. Порой, когда Эйнар работал в театре, голос Анны звенел в холле, словно в медном желобе. От этого Эйнара пробирала такая дрожь, что кисть выскальзывала из руки, испачкав задник, и он принимался тереть глаза кулаками. Голос нельзя было назвать красивым – он был неровным и печальным, чуть хрипловатым, мужским и женским одновременно и все же гораздо более ярким, нежели большинство голосов Дании, зачастую слишком высоких, чистых и приятных, чтобы вызывать мурашки. Голос Анны излучал жар юга и согревал Эйнара, как если бы в ее горле находились раскаленные угли. Он спускался со своей стремянки за сценой и, перейдя в кулисы, наблюдал за тем, как на репетиции с дирижером Дайвиком Анна, в белой тунике из овечьей шерсти, открывает рот квадратом. Во время пения она имела привычку подаваться вперед и не раз повторяла, что сила музыки притягивает ее подбородок к оркестровой яме. «Я представляю себе тоненькую серебряную цепочку, соединяющую кончик дирижерской палочки и вот это место. – Анна указывала на бородавку, которая сидела на подбородке, как прилипшая крошка. – Мне кажется, без этой цепочки я бы вовсе не знала, что делать, как быть самой собой».
Когда Грета писала картины, то убирала волосы назад, закалывая их черепаховым гребнем, отчего ее лицо выглядело крупнее, как если бы Эйнар смотрел на него сквозь банку с водой. Грета была, пожалуй, самой высокой женщиной из всех, что он знал; благодаря росту она могла заглядывать поверх коротких, отделанных кружевом штор, которыми жильцы первых этажей занавешивали уличные окна. Рядом с женой Эйнар чувствовал себя коротышкой, маленьким сыном, который смотрит на мать снизу и тянется вверх, чтобы взять ее за руку. Халат с накладными карманами Грете пошила на заказ портниха с седым пучком волос, жившая по соседству. С восторгом обмеряя грудь и руки Греты желтой лентой, она не могла поверить, что такая рослая, пышущая здоровьем женщина – и вдруг не датчанка.
Трудясь над портретом, Грета умела при необходимости сосредоточиться заново, что искренне восхищало Эйнара. Она могла выписывать блик света в левом глазу, потом открыть на звонок и принять доставленное молоко, а после с легкостью приняться за правый глаз, блестевший чуть тусклее. При работе она напевала песни, которые называла костровыми. Кому-то из тех, кто ей позировал, Грета рассказывала о своем детстве в Калифорнии, где в отцовских апельсиновых рощах жили павлины. Одной из моделей – Эйнар нечаянно подслушал разговор, вернувшись домой и стоя под дверью на темной лестничной площадке, – она поведала о том, что супружеская близость случается у них все реже и реже: «Он очень из-за этого переживает, но я его не виню», – сказала Грета, и Эйнар представил, как она заправляет волосы за уши.
– Сползли. – Грета указала кистью на чулки. – Подтяни их.
– А без этого не обойтись?
Сосед-моряк хлопнул дверью, и внизу стало тихо, слышалось лишь хихиканье его жены.
– Эйнар, ты когда-нибудь расслабишься? – упрекнула Грета.
Улыбка на ее лице померкла и растаяла. Эдвард IV потрусил в спальню и завозился среди покрывал, устраиваясь в постели; следом раздался вздох сытого младенца. Эдвард IV был старым псом, привезенным с фермы на Ютландии. Родился он на торфяных болотах; его мать и все братья-сестры из того помета утопли в трясине.
Квартира Вегенеров располагалась в мансардном этаже дома, который городские власти еще в прошлом веке предоставили вдовам рыбаков. Окна квартиры выходили на север, юг и запад, и, в отличие от большинства копенгагенских таунхаусов, пространства и света для четы художников в ней было достаточно.
Они чуть не переехали в один из бюргерских домов в районе Кристиансхавн на другой стороне Индерхавна – Внутренней гавани, где художники, проститутки, игроки и пьяницы соседствовали с фирмами, торгующими цементной смесью, и поставщиками зарубежных товаров. Грета говорила, что непривередлива и готова жить где угодно, однако Эйнар, который до шестнадцати лет спал под соломенной крышей, воспротивился этому и нашел квартиру во Вдовьем доме.
Фасад здания был красным, и располагалось оно в квартале от канала Нюхавн. Мансардные окна выступали над крутой черепичной крышей, почерневшей от мха; слуховые окна располагались почти под самым коньком. Остальные дома на улице были белеными, с восьмипанельными дверями цвета бурых водорослей. Напротив жил доктор Мёллер, которого по ночам вызывали к роженицам, однако благодаря тому, что улица упиралась во Внутреннюю гавань и стрекот автомобильных моторов раздавался редко, обычно на ней царила тишина, в которой можно было услышать даже отдаленный вскрик робкой девчушки.
– Мне нужно вернуться к работе, – наконец сказал Эйнар, устав от каблуков и больно врезавшихся в кожу оловянных пряжек.
– Значит, платье ты примерить не хочешь?
Когда Грета произнесла слово «платье», желудок Эйнара обожгло, а следом в груди начал пухнуть плотный комок стыда.
– Нет, не хочу, – ответил он.
– Даже на две минуточки? – не отставала Грета. – Я должна дописать подол. – Она сидела на стуле с веревочным сиденьем подле мужа и гладила его обтянутую чулком икру.
Эти прикосновения действовали на Эйнара гипнотически, заставляя закрыть глаза. Он не слышал ничего, кроме легкого шороха, с которым ногти Греты скребли шелк.
Она вдруг остановилась.
– Да, прости. Зря я спросила.
Только теперь Эйнар заметил, что дверца шкафа из мореного ясеня открыта и за ней висит платье Анны – белое, на
