манжетах и по подолу украшенное бусинами-капельками. Окно было приоткрыто, и платье слегка покачивалось на плечиках. Что-то было в нем такое – в матовом блеске шелка, в кружевной отделке лифа, в застежках манжет – крючках и петельках, в эту минуту раскрытых, словно крохотные уста, – что вызвало у Эйнара желание до него дотронуться.
– Нравится? – спросила Грета.
Он хотел сказать «нет», но это было бы неправдой. Платье нравилось Эйнару, и он почти ощущал, как к коже приливает кровь.
– Тогда возьми и примерь на минутку. – Грета принесла платье Эйнару и приложила к его груди.
– Грета, – начал он, – а если я…
– Снимай рубашку, – велела она.
Он послушался.
– Что, если я…
– Просто закрой глаза, – сказала она.
Он так и сделал.
Стоять перед женой без рубашки, даже с закрытыми глазами, показалось ему стыдным, будто она застала его за чем-то, чего он обещал не делать, – скажем, не за адюльтером, а скорее, за возвратом к дурному пристрастию, от которого он дал слово отказаться, вроде привычки пить тминную водку в барах Кристиансхавна, есть фрикадельки в постели или перебирать колоду подбитых замшей карт с голыми девицами, купленную когда-то от скуки.
– Брюки тоже снимай, – сказала Грета. Она протянула руку и тактично отвернулась.
Окно в спальне было распахнуто, и от прохладного, отдававшего рыбой воздуха Эйнара немного зазнобило.
Он быстро натянул платье через голову, расправил складки. Подмышки и поясница вспотели. От ощущения жара хотелось зажмуриться и перенестись назад в то время, когда он был мальчиком и та штука, что болталась у него между ног, была маленькой и бесполезной, как белая редиска.
– Прекрасно, – только и сказала Грета, а затем поднесла кисть к холсту. Ее глаза сузились, словно она рассматривала что-то на кончике собственного носа.
Странное зыбкое чувство овладело Эйнаром, когда он стоял на лакированном сундуке в потоке солнечных лучей и вдыхал пропахший селедкой воздух. Платье, за исключением рукавов, было ему велико, и он ощущал себя в каком-то теплом коконе, словно погружался в летнее море. Лисица преследовала мышь, а в голове Эйнара снова раздался отдаленный звук: негромкий возглас испуганной девочки.
Ему становилось все труднее держать глаза открытыми, продолжать следить за стремительными и по-рыбьи плавными движениями Греты, чья рука то подлетала к холсту, то отрывалась от него, а серебряные браслеты и кольца кружились, мелькая, точно стайка сардин. Эйнару уже было тяжело представлять Анну, поющую в Королевском театре, и ее подбородок, тянущийся к дирижерской палочке. Он не мог думать ни о чем, кроме как о шелке, обернутом вокруг его тела подобно бинтовой повязке. Да, то первое ощущение было именно таким: тонкий, воздушный шелк напоминал марлю – пропитанную целебным снадобьем марлю, аккуратно наложенную на заживающую рану. Рассеялось даже недавнее смущение перед женой, которая полностью сосредоточилась на портрете, трудясь над ним с нехарактерным рвением. Эйнар постепенно входил в призрачный мир грез, где платье Анны могло принадлежать кому угодно, даже ему.
И вот когда веки его начали тяжелеть, а свет в студии – меркнуть, когда он вздохнул и расслабил плечи, а Эдвард IV мирно похрапывал в спальне, именно в это мгновение медный голос Анны грянул: «Поглядите на Эйнара!»
Он резко открыл глаза. Грета и Анна показывали на него пальцами, их лица оживленно сияли, губы разошлись в улыбках. Эдвард IV залаял у его ног. А он, Эйнар Вегенер, не мог пошевелиться.
Грета забрала у Анны букет лилейников – подарок, преподнесенный ей за кулисами поклонником, – и всучила Эйнару. Задрав голову, словно маленький трубач, Эдвард IV принялся кругами бегать вокруг сундука, охраняя хозяина. Пока обе женщины веселились, закатившиеся глаза Эйнара вернулись в орбиты и наполнились слезами. Его уязвил и их смех, и аромат белых лилейников, чьи ржаво-коричневые пестики оставляли пятна пыльцы на платье – там, где отчетливо проступала выпуклость в паху, – на чулках и целиком перепачкали его раскрытые влажные ладони.
– Ты шлюха, – с нежностью проревел моряк этажом ниже. – Самая красивая шлюха на свете, черт тебя дери!
Последовавшая за этим тишина ознаменовала поцелуй прощения. А потом Грета и Анна расхохотались еще пуще, и, когда Эйнар уже собрался попросить их выйти из комнаты, чтобы он мог спокойно снять платье, Грета промолвила – негромко, вполголоса, каким-то непривычным тоном:
– Почему бы нам не назвать тебя Лили?
Глава вторая
Грете Вегенер, в девичестве Уод, было двадцать девять лет, и она была художницей родом из Калифорнии. Ее дед, Эпсли Хейвен Уод, разбогател, бесплатно получив участок из фонда свободных земель, а отец, Эпсли-младший, сделался еще богаче, высадив на этой земле апельсиновые деревья. До переезда в Данию в десятилетнем возрасте Грета не выезжала из Пасадены дальше Сан-Франциско, где однажды, играя в серсо перед домом тетушки Лиззи на холме Ноб-Хилл, нечаянно толкнула брата-близнеца под колеса двуколки. Карлайл выжил – на ноге у него с тех пор остался длинный блестящий шрам, – но, как считали некоторые, сильно переменился. По выражению повзрослевшей Греты, в характере Карлайла никогда не было того, что она называла стержнем, присущим выходцам с американского Запада. «Одни Уоды такими рождаются, – заметила эта высокая десятилетняя девочка, заучивая датские фразы на тиковой палубе корабля, перевозившего их в Европу, – а другие нет». Датчане определенно не обладали «западным стержнем», да и не могли обладать, и Грета их за это прощала – по крайней мере, основную часть времени.
