— Эй, поосторожнее, — буркнул Вальдауэр, придержав свою кружку.
— Что значит «поосторожнее»? — прохрипел пьяный.
— Смотри, чтобы тебя отсюда не вышвырнули! — Вальдауэра от злости так и передернуло. — Хочешь поговорить, поищи кого–нибудь другого. Веди себя прилично! — сказал он.
— Как захочу, так и буду себя вести! Тебя, сопляка, спрашивать не буду!
Вальдауэр вскочил и поднял руку, но удара не последовало: Восольский успел схватить его снизу за руку. Оттеснив пограничника, он обратился к парню:
— Если вы пьяны, идите домой. Вы не имеете права оскорблять людей, господин Бютнер!
Парень вошел в раж.
— А ты что лезешь не в свое дело? — заорал он и двинулся к Восольскому. Но не успел парень опомниться, как учитель схватил его за рукав и повернул к себе спиной так, что тот не мог пошевельнуться.
К ним быстрыми шагами подошел дежурный пограничник, стоявший у двери.
— Что случилось?
— Ничего, — ответил Восольский. — Напился и пристал ко мне!
— Врешь! — бросил Бютнер и попытался высвободиться.
— Сейчас же идите домой! А разговор наш продолжим завтра.
Пьяный, ругаясь, покинул зал.
— Благодарю вас, — обратился к Восольскому Вальдауэр. — Я чуть было не сорвался. Мне это угрожало гауптвахтой! А вы показали неплохой прием!
— Да, — ответил Восольский. — В прошлом мне пришлось заниматься дзю–до.
Когда хозяин гостиницы принес пиво, учитель сказал:
— Послушай, юноша, у меня есть предложение. Давай оставим официальное «вы» и перейдем на «ты».
— Вот это дело! — согласился Вальдауэр.
— Ну, тогда, — воскликнул Восольский, — меня зовут Вальтер!
Когда танцевальный вечер кончился, Фриц Кан быстро проводил Ганни и вместе с другими пошел на заставу.
— Этот Вальтер — голова, — заявил Вальдауэр, — вот если бы только не его прилагательные…
* * *
Гейнц Заперт и Эрика сидели на опушке леса. Рядом проходила дорога на Высокое Болото. У их ног лежал Каро.
— Почему ты молчишь, Гейнц?
Вот уже больше десяти минут Заперт сидел, уставившись в пространство.
— А что говорить?
Эрика Франке энергично встала.
— Надо быть честным, Гейнц. Ты что–то скрываешь!
Заперт попробовал было избежать ее взгляда, но не смог. Он пожал плечами.
— Зачем ты меня мучаешь? — В ее глазах застыл ужас. — У тебя… у тебя есть другая девушка? Пожалуйста, скажи честно, Гейнц!
— До чего же это глупо, Эрика! Пойми, есть вещи, например служебные дела, которые люди должны переваривать сами!
Эрика не сдавалась:
— Но ты же ни в чем не виноват, Гейнц! Когда ты погасил пожар у старого Форга, разве тебя не хвалили? Ты добросовестно несешь службу. Чего же они еще хотят от тебя?
— В том–то и дело. Они верят мне. Снова считают порядочным парнем. На партсобрании мне пришлось рассказывать о пожаре, и они меня благодарили. А я? Как мне было тяжело! Я никому не мог посмотреть в глаза. Как же я был глуп! Если бы мог, надавал бы себе пощечин. Но теперь поздно!
Безнадежно махнув рукой, Заперт опустил голову.
— Не понимаю, Гейнц. Ты совершил что–нибудь плохое?
— Ну ладно, от тебя ведь не отвяжешься. Но все, что я тебе скажу, ты должна забыть. Ты, конечно, знаешь о разбитом окне в часовне и прочих историях…
— Это твоя работа? — перебила она его в ужасе.
— Нет. Но я знаю, кто это сделал. Я даже присутствовал при этом, но никому ни о чем не рассказал. Черт его знает, что со мной тогда творилось! Я был пьян. Я ведь совсем было пропал, но ребята помогли мне. Теперь я снова старший поста. Но мне стыдно: я ведь до сих пор ничего не рассказал.
Он закинул голову назад и стал смотреть на медленно плывущие по небу облака. Взвизгнув, вскочила собака и мордой ткнулась в ухо Гейнца. Он ласково погладил ее.
Эрика молча смотрела на Гейнца. На лице ее играла улыбка. Она была рада, что ее подозрения не подтвердились.
— Ты действительно думаешь, что поздно сказать правду?
— Не знаю.
Она схватила его за руку.
— Иди и расскажи все! Они тебя не съедят. Слышишь?
— У меня не хватит силы воли.
— Но ведь когда–нибудь тебе все равно придется все рассказать! Ты не сможешь спокойно жить: я тебя как–никак знаю.
— Ты права. Но я не могу представить себе, как я буду стоять перед ними. Все будут показывать на меня пальцем. «Заперт — врун», — будут говорить они. А вдруг они спросят, почему я до сих пор молчал? Я же член партии!
— Никто не станет показывать на тебя пальцем, Гейнц! Ты лжец, пока молчишь. Тебе, конечно, будет трудно, но что делать… Когда все останется позади, ты станешь другим человеком.
Пограничник не без удивления посмотрел на девушку. «Пожалуй, она права…»
— Хорошо, Эрика. Я попробую…
* * *
Фрау Шуберт стояла у печи и следила за тем, чтобы картофельные оладьи хорошо подрумянились, но не пережарились.
— Идите, господин Восольский! — крикнула она в открытую дверь. — Они хороши только со сковороды.
Учитель, войдя в кухню, потянул носом.
— Черт возьми, какой изумительный запах, матушка Шуберт!
Она еще раз пригласила его к столу, а вскоре и сама села за стол.
— Генрих придет сегодня поздно. Придется снова жарить, — сказала она. — Он тоже любит только горячие. Говорят, недавно на танцах от вас здорово досталось Бютнеру, — неожиданно переменила она тему разговора.
— Это, конечно, преувеличение. Парень был здорово пьян и пристал к пограничнику, вот мне и пришлось вмешаться. Представляете себе, как бы это выглядело: драка с участием пограничника. К счастью, дежурный пограничник оказался на месте.
— Хорошо, что вы удержали толстяка. А то было бы дело! А вы, я смотрю, ладите с пограничниками.
— На днях командир заставы спрашивал меня, не хочу ли я стать членом группы содействия пограничникам, — заметил Восольский.
— Угощайтесь, пожалуйста, — напомнила фрау Шуберт. — Тогда ночью в деревне вам иногда придется оглядываться. Вас это не страшит?
— Не так страшен черт, как его малюют. Внизу, у наблюдательной вышки, — пограничники, а над часовней — отвесные утесы, так что вряд ли кому–нибудь удастся пробраться. Я, правда, сам туда не ходил. Слышал…
— Это верно. Как–то после войны мы с Генрихом однажды поднимались наверх. Оттуда открывается чудесный вид. Рассказывают, будто перед войной там сорвался один парень из Хеллау. Он хотел сходить к своей девчонке…
— Значит, он спускался по утесу?
— Не знаю. Старики говорят, что там есть тропа.
— Мне еще надо сходить в деревню. Ах, чуть было не забыл! У меня к вам просьба, — сказал Восольский.
— Да?
— Я еще не освоился здесь и потому хочу спросить вас. Один мой родственник просил меня приютить его девочку на пару недель. У нее что–то с сердцем, и сейчас ей полезно было бы изменить обстановку. Не могла бы она пожить у вас?
Фрау Шуберт задумалась.
— Сколько лет ребенку?
— Ребенку! — Восольский засмеялся. — По моим подсчетам, Барбаре двадцать один год.
— Ах так, — облегченно вздохнула фрау Шуберт. — Тогда она может позаботиться о себе сама. Это совсем другое дело. Если ей у меня понравится, я не возражаю. Но разрешат ли ей жить в запретной зоне?
— Постараюсь это устроить. Я уже говорил о ней с бургомистром и с пограничными властями. А насчет комнаты вы не беспокойтесь: ведь она все время будет на воздухе. Приедет не раньше чем через три недели.
— Хорошо, господин учитель. А я пока посмотрю, что можно сделать с этой комнаткой.
— Благодарю вас, фрау Шуберт. Приподняв шляпу, он вышел.
* * *
— Погаси сигарету, темнеет, — потребовал Зейферт.
— Еще одна затяжка. Разве сейчас заметишь сигарету: она ведь едва тлеет.
— Ночью, при ясной погоде, такой огонек виден очень далеко. Хоть спрячь окурок в руку.
— Ты сегодня добрый. — Фриц тихо засмеялся, но сделал так, как ему приказали.
Они находились несколько ниже часовни. В листве что–то нашептывал ветер. Ночь обещала быть теплой. Внизу, в деревне, включили уличное освещение.
Фриц погасил окурок и стал крутить в руках ремень автомата. Мыслями он был у Ганни. Она сейчас рукодельничает, а может быть, читает. Еще через полчаса, самое позднее через час, она уже пойдет спать…
— И кому только нужны эти ночные смены! — вздохнув, произнес он.
— Любовная скорбь? Ну и петух же ты! А на границе придется тогда поставить щиты с надписями: «Нарушителей просят явиться на заставу».
— А внизу: «Приемные часы с десяти до двенадцати, выходной день — воскресенье», — добавил Фриц.
Они замолчали и продолжали вести наблюдение. Контуры местности все больше расплывались, пока наконец совсем не растворились в темноте. На фоне неба еще можно было различить предметы, возвышавшиеся над линией горизонта.
Клаус достал бинокль и осмотрел местность. Кругом — ни души. Время шло медленно. Вдруг в Хеллау залаяла дворняжка, к ней присоединились другие, и вскоре начался настоящий собачий концерт. Забасил дог, расстроенной скрипкой на высоких нотах завизжал чей–то пинчер.
