Мама, всегда понимавшая суть довольно туманных рассуждений мужа, лишь кивнула, одаривая Тома любящим взглядом. Я с причмокиванием сосала ее грудь, всем довольная и не подозревавшая, какую ответственность только что взвалили на мои плечи.
На горе и на радость в один день мы с Железной Медведицей появились в городе.
* * *
В тысяче километров к северу, в другом штате, Квентин Рикони прижался к радиатору отопления в ледяной гостиной родительской квартирки в Бруклине. Комната была заставлена старой мебелью, купленной на блошином рынке, и полками с энциклопедиями, книгами по искусству и романами. Десяток небольших скульптур, созданных его отцом, теснились на кофейном столике, на столах под лампами и в углах комнаты словно фантастические металлические эльфы, на подоконнике стояла гипсовая копия “Женской головки” Пикассо. А за окном – унылый пейзаж: улицы, забрызганные грязью деревья, мусор на тротуарах и магазинчики с решетками на окнах.
Квентин торопливо делал записи в своем дневнике, большом блокноте с наклеенными на обложке символом бесконечности, изображением машины времени Герберта Уэллса, снимком сверкающего кортика офицера морской пехоты и вырезанной из газеты фотографией Мохаммеда Али, тогда еще Кассиуса Клея. У верхнего края обложки четкими красивыми печатными буквами Квентин написал: “Мое кредо”. Необычный восьмилетний мальчик, он записывал историю своей жизни, не забывая о последних событиях, которые должны были ее изменить.
“Пару лет назад, когда я был еще совсем ребенком, Бруклин казался мне огромным миром. Мама утверждает, что пока в Бруклине есть библиотеки, он и в самом деле целый мир. Она работает библиотекарем и знает, о чем говорит. Мама уверяет, что если я встану на берегу Кони-Айленда, то увижу весь путь до Европы, если хорошенько все себе представлю. Наша часть Бруклина просто ужасна, а остальной город ничего, симпатичный. Папа говорит, что все зависит от того, как ты смотришь на вещи. Красиво или уродливо, это каждый решает для себя сам. Я об этом ничего не знаю, только вижу, какая страшная наша улица, а такая она и есть. И становится все хуже и хуже.
Сегодня я узнал, что папа больше не может с нами жить. Он собирается переехать в город в трех или четырех часах езды отсюда, где у одного бизнесмена, купившего папины скульптуры, есть пустой склад. Папа сможет использовать его как студию и работать весь день. Ему придется только присматривать за зданием. У нас нет денег, чтобы снять такое помещение поближе к дому.
Раньше склад использовали для хранения мебели, матрасов и других вещей, но потом у его владельца, как рассказывают, начались неприятности с ФБР. Теперь склад принадлежит Дяде Сэму, и, как говорит папа, это просто заброшенное место. Наша соседка сверху, миссис Зильберштейн, уверена, что мафия спрятала под полом трупы. Мама считает, что папа не испугается призраков, он среди них вырос.
Папа будет приезжать к нам только на выходные, пока не станет известным скульптором и не разбогатеет. Он говорит, что это случится через год или два, это уж точно. Но мне кажется, что он уезжает от нас насовсем, и не знаю, что мы будем без него делать. Я видел, как мама плакала на кухне (а вообще мама никогда не плачет), но она сказала, что это все из-за лука, который она резала. Она даже притворилась, что бьет противный лук полотенцем. “Вот тебе, лук”, – приговаривала она. Я сделал вид, что поверил, и даже сумел рассмеяться.
Я тоже не буду плакать. У меня есть мама, и я должен о ней заботиться.
До этой недели папа работал на мистера Гуцмана. У мистера Гуцмана большой гараж, где он чинит красивые машины. Мистер Гуцман считает папу самым лучшим жестянщиком в Нью-Йорке, и ему жалко его отпускать, но он уверен, что папа вернется, как только кончатся деньги. Мама же сказала Гуцману, что мы живем как спартанцы и много денег нам и не нужно. Главное – это настоящее искусство и оригинальные идеи.
Довольно долго Гуцман разрешал папе работать в уголке его гаража. Папа брал меня с собой, и я ему помогал. “Мы заставляем металл разговаривать с нами, – говорил отец. – Пусть он расскажет нам, во что хочет превратиться. Мы как боги. Мы даем ему жизнь”. Отцу Александру из школы Сент-Винсента (я там учусь) не понравились бы папины рассуждения, но я ему ничего не скажу. Даже на исповеди, нигде, никогда, ни за что, даже если буду гореть в аду. У меня самый лучший отец на свете. Он замечательный!
Папа как-то сделал из металлической лестницы изогнутую штуковину, да такую, что Гуцман ахнул. “Это что такое? Эта вещь попала в аварию? Или ее переехал поезд?” Папа пояснил, что, когда человек смотрит на это, он должен думать о том, что было сломано и почему. Гуцман только покачал головой и снова заахал. А потом в гараж приехал мужчина, богатый, из хорошего района, и купил скульптуру за двести долларов!
Покупатель, оказавшийся врачом, собирался поставить ее в приемной перед своим кабинетом.
Папа с мамой так обрадовались. Ведь отец давно не мог продать ни одну из своих работ и уже почти сдался. Я бы сказал, что он чувствовал себя плохо, стал тихим, замкнутым и мало со мной разговаривал. Иногда мне даже казалось, что он хочет побить сам себя. Папа перестал ходить с нами в музеи по воскресеньям. Мама все время старалась его поддержать. Она – бальзам для его сердца, как говорит миссис Зильберштейн.
Но в ноябре прошлого года отец получил большой заказ, и все изменилось! Одна леди заплатила ему пять тысяч долларов, чтобы папа сделал для нее медведя! Медведицу. Пару недель назад он отправил ей скульптуру поездом. Медведица будет ехать в товарном вагоне всю дорогу до Джорджии. Я проверил по карте.
Папа считает, что эта медведица особенная и что он у нее многому научился. Всем сразу станет ясно, что это медведица. И это правда нечто особенное, потому что чаще всего люди не понимают, что именно папа создал. Мама убеждена, что это сама жизнь. Она говорит, что папа нашел смысл жизни. Мне, если честно, показалось, что это просто медведица, чьи ребра просвечивают и видно сердце, вот и все.
Но эта работа сделает папу знаменитым. Так утверждает мама. Пусть он даже школу не закончил! Но маме лучше знать. Она ведь училась в колледже. Папе наплевать на школу, но он любит читать, так что они отлично ладят. Только вот церковь он ненавидит. Он вырос в церковном приюте, и у него остался шрам от ремня на плече. Я сам видел! Но он позволил мне стать мальчиком, прислуживающим у алтаря, и все такое, потому что маме этого хочется. И потом Сент-Винсент – хорошая католическая школа, а я могу посещать ее бесплатно, раз сумасшедшая мамина тетя Зельда оставила школе все свои деньги. Меня даже назвали в честь старого священника, преподававшего там латынь.
