[1927]
Моя речь на показательном процессе по случаю возможного скандала с лекциями профессора Шенгели*
Я тру ежедневно взморщенный лобв раздумье о нашей касте,и я не знаю: поэт — поп,поп или мастер.Вокруг меня толпа малышей, —едва вкусившие славы,а во́лос уже отрастили до шейи голос имеют гнусавый.И, образ подняв, выходят когдана толстожурнальный амвон,я, каюсь, во храме рвусь на скандал,и крикнуть хочется: — Вон! —А вызовут в суд, — убежденно гудя,скажу: — Товарищ судья!Как знамя, башку держу высоко,ни дух не дрожит, ни коленки,хоть я и слыхал про суровый закон*от самого от Крыленки*.Законы не знают переодевания,а без преувеличенности,хулиганство — это озорные деяния,связанные с неуважением к личности.Я знаю любого закона лютей,что личность уважить надо,ведь масса — это много людей,но масса баранов — стадо.Не зря эту личность рожает класс,лелеет до нужного часа,и двинет, и в сердце вложит наказ:«Иди, твори, отличайся!»Идет и горит докрасна́, добела́…Да что городить околичность!Я, если бы личность у них была,влюбился б в ихнюю личность.Но где ж их лицо? Осмотрите в момент —без плюсов, без минусо́в.Дыра! Принудительный ассортиментиз глаз, ушей и носов!Я зубы на этом деле сжевал,я знаю, кому они копия.В их песнях поповская служба жива,они — зарифмованный опиум.Для вас вопрос поэзии — нов,но эти, видите, молятся.Задача их — выделка дьяконовиз лучших комсомольцев.Скрывает ученейший их богословв туман вдохновения радугу слов,как чаши скрывают церковные.А я раскрываю мое ремеслокак радость, мастером кованную.И я, вскипя с позора с того,ругнулся и плюнул, уйдя.Но ругань моя — не озорство,а долг, товарищ судья. —Я сел, разбивши доводы глиняные.И вот объявляется при́говор,так сказать, от самого Калинина*,от самого товарища Рыкова*.Судьей, расцветшим розой в саду,объявлено тоном парадным:— Маяковского по судусчитать безусловно оправданным!
[1927]
«За что боролись?»*
Слух идет бессмысленен и гадок,трется в уши и сердце ёжит.Говорят, что воли упадоку нашей у молодежи.Говорят,что иной братишка,заработавший орден, нынепро вкусноты забывший ротишкопод витриной кривит в унынье.Что голодным вам на завистьокна лавок в бутылочном тыне,и едят нэпачи и завыв декабре арбузы и дыни.Слух идет о грозном сраме,что лишь радость развоскресе́нена,комсомольцы лейб-гусарамипьют да ноют под стих Есенина.И доносится до нассквозь губы́ искривленную прорезь:«Революция не удалась…За что боролись?..»И свои 18 летпод наган подставят — и нет,или горло впетлят в ко́ски.И горюю я, как поэт,и ругаюсь, как Маяковский.Я тебе не стихи ору,рифмы в этих делах ни при чем;дай как другу пару рукположить на твое плечо.Знал и я, что значит «не есть»,по бульварам валялся когда, —понял я, что великая честьза слова свои голодать.Из-под локона, кепкой зави́того,вскинь глаза, не грусти и не злись.Разве есть чему завидовать,если видишь вот эту слизь?Будто рыбы на берегу —с прежним плаваньем трудно расстаться им.То царев горшок берегут,то обломанный шкаф с инкрустациями.Вы — владыки их душ и тела,с вашей воли встречают восход.Это — очень плевое дело,если б революция захотеласо счетов особых отделовэту мелочь списать в расход.Но, рядясь в любезность наносную,мы — взамен забытой Чеки*кормим дыней и ананасною,ихних жен одеваем в чулки.И они за все за это,что чулки, что плачено дорого,строят нам дома и клозетыи бойцов обучают торгу.Что ж, без этого и нельзя!Сменим их, гранит догрызя.Или наша воля обломаласьо сегодняшнюю деловую малость?Нас дело должно пронизать насквозь,скуленье на мелочность высмей.Сейчас коммуне ценен гвоздь,как тезисы о коммунизме.Над пивом нашим юношам лисклонять свои мысли ракитовые?Нам пить в грядущем все соки земли,как чашу, мир запрокидывая.
[1927]
«Даешь изячную жизнь»*
