Заговорили о спорте. Оказывается, каждый из присутствующих был немножко спортсменом. Сергей Козлов упражнялся в фехтовании; Борис Капустин любил плавание, Василий Городошников — охоту. Санька сказал было, что уважает только «малую шведскую» — два раза по сто, — но потом все же сознался, что любит коньки и велосипед.
— Это в твоем характере, — заметил Сергей. — Все куда-то торопишься.
На небольшой эстраде ресторана появились музыканты. Валентин, взглянув на них, вздохнул:
— Вот бы нашему Сережке скрипку! Он ведь, ребята, замечательный музыкант. Мы с ним из одной школы, я его талант знаю…
Но Сергей комплимента не слыхал. Его внимание привлекла небольшая компания, рассаживавшаяся в этот момент за соседним столиком. На мужчин — высокого брюнета с мефистофельским профилем и добродушного лысоватого толстяка — Сергей взглянул лишь мельком. Внимание привлекла их спутница.
Ей было лет девятнадцать-двадцать. Каштановые волосы уложены красивыми волнами, волос к волосу, и вся прическа казалась поэтому вылепленной из пластмассы. Черты лица правильные, губы слегка подкрашены, большие серые глаза отливали холодным блеском стали, в легком прищуре глаз угадывалось презрение к окружающим. Светлый легкий костюм ловко сидел на ее стройной фигуре.
Когда женщина заметила, что на нее смотрят, губы ее чуть тронула улыбка, она повернулась к своим и стала о чем-то с ними говорить, не оглядываясь больше на столик, где сидел Сережа. А он искоса продолжал наблюдать за ней.
На столе появились вино, пиво, закуски, фрукты. Борис раскошелился. Из присутствующих он лучше всех чувствовал себя в ресторанной обстановке. И в этом, как ни странно, был повинен его отец, заведующий большим магазином. Ради «полезных» знакомств он частенько устраивал обеды и ужины за бутылкой— то в ресторанах, то дома. С шестнадцати лет Борис стал присутствовать на вечеринках и пирушках, а потом стал принимать участие и в ресторанных ужинах. Вообще его баловали много. Он носил дорогие костюмы, ему рано разрешили курить, давали «карманные» деньги…
Пока разливали вино, Борис подошел к эстраде, поговорил с музыкантами, сунул одному из них тридцатку и довольный вернулся к столу. Едва подняли бокалы, как музыка грянула авиационный марш. Выпили за победу над фашизмом, заговорили, зашумели.
Для всех ребят, кроме Бориса, ресторанная обстановка была непривычна. До войны учились. Откуда у них деньги на такие дела? Отец Саньки, правда, любил выпить с сыном, но это случалось либо дома, либо в захудалой чайной у пристани, где Санькин отец работал грузчиком.
Вино, вкусные закуски и музыка подняли настроение. Вчерашним школьникам было приятно почувствовать свою самостоятельность. В разговоре перескакивали с предмета на предмет, но больше всего говорили, конечно, о только что начавшейся войне и о своем будущем участии в ней в качестве летчиков. Беспокоились: успеют ли кончить школу до разгрома фашистской Германии. (Все почему-то были уверены, что долго война не протянется, несмотря на первые неудачи.)
Увлекшись разговором, забыли о службе. Лишь Валентин с беспокойством поглядывал на часы. Он уже считал себя виноватым, но торопить товарищей стеснялся. «Вот если через час не поднимутся, тогда скажу…» — подумал он и поскорей отмахнулся от этой мысли.
А разговор между тем продолжался и становился все более шумным. Кто-то говорил об отступлении, кто-то кричал «ерунда», кто-то вспоминал о прошлом. В воспоминания вплелись женские имена, по рукам пошли фотографии. Только Валико и Валентин молча улыбались.
Валентин спросил Валико:
— Ты всегда такой вялый?
Валико пожал плечами.
— У меня нет причины быть другим. — Он помолчал и пояснил: — С девушкой надо быть горячим, в бою надо быть горячим, а тут…
— Хорошо ты говоришь, Валико, — согласился Валентин.
Сережка переговаривался с Василием Городошниковым, которого за солидный вид все стали звать Кузьмичом. Он был сибиряк и в отличие от своих товарищей, одетых в легкие костюмы, был в тяжелой суконной гимнастерке и в суконных же шароварах, заправленных в широкие сапоги. Он и Сережка, кажется, ничего не имели общего, и, может быть, поэтому их разговор был таким оживленным. Они показывали друг другу фотографии девушек, оставшихся в родных местах, вспоминали их самыми нежными словами, а Кузьмич даже вполголоса прочел стихи:
То истиной дышит в ней все,То все в ней притворно и ложно!Понять невозможно ее,Зато не любить невозможно.
— Ты смотри-ка, наши вздыхатели в поэзию ударились! — воскликнул Санька. — Сейчас слезу пустят. Эх вы, вот у кого учитесь! — и показал на Бориса.
Борис держал несколько фотографий, развернутых веером, как обычно держат карты.
— Если мне начать над каждой из них декламировать, — самодовольно засмеялся Борис, — то вам слушать надоест. — И он без стеснения пустил фотографии по рукам.
Санька беззастенчиво щелкнул по одной пальцем, сказал:
— Вот эту бы в нашу компанию!
Кузьмич посмотрел на Бориса и Саньку с явным неодобрением. Метнув глазами на соседний столик, он потихоньку сказал Борису:
— Ты бы и эту приобщил к коллекции. Она, по-моему, в том же стиле.
Сережка возразил Кузьмичу:
— Мне кажется, ты ошибаешься. Правда, вид у нее эксцентричный, но в лице мужество, воля и еще что-то такое…
Кузьмич поморщился.
— Насчет «чего-то такого» ты прав, а мужества и воли не вижу. Презрение — вот что в ее глазах! Артистка, если не на сцене, то в жизни.
— Эх вы, физиономисты, — вмешался Борис. — Вот я сейчас узнаю ее поближе, чтобы вы много не спорили.
Он встал и ровной походкой прошел к оркестру. Там задержался на минуту, что-то сказал музыкантам и на обратном пути подошел к интересовавшей их девице. Заиграли вальс, и Борис пригласил пикантную женщину (или девицу?) на круг. Все у него вышло непринужденно и красиво, и за столиком заулыбались.
«Вот черт!» — подумал каждый из парней.
Во время танца Борис о чем-то говорил с красавицей. Та вначале только головой кивала, а потом стала смеяться. За вальсом последовало танго, потом фокстрот. Между столиками появились еще пары…
Валентин все чаще поглядывал на часы. Давно прошло время, которое он назначил для ухода, а решимости сказать об этом товарищам не хватало. Пока Валентин боролся с собой, Борис потащил всех к соседнему столику знакомиться с девушкой и ее спутниками.
— Фаина Янковская, — представил ее Борис товарищам. — Эвакуирована с запада, живет теперь в этом городе у своего дяди Антона Фомича Янковского. Вот это и есть ее дядя. А это их старинный приятель, Иван Сергеевич Зудин.
Все обменялись рукопожатиями. Новые знакомые оказались очень радушными людьми. Они предложили сдвинуть столики и отметить знакомство. Валентин набрался мужества и объявил, что пора и честь знать: дружба дружбой, а служба службой. Все чуть ли не хором начали успокаивать друг друга: «Да, да, еще немного», «Да, минут пять», «Ничего, если чуть-чуть подольше…»
Антон Фомич хохотал, потирая пухлые руки.
— Это просто великолепно, друзья мои, что вы будете служить и учиться в нашем городе! Я и все мы, Фаина, Иван Сергеевич, всегда были неравнодушны к покорителям неба. Мечта! Как только у вас будет увольнение или командировка в город, прошу не забывать мой скромный дом. Иван Сергеевич также наш частый гость. Поэтому я уверен, нас ждет много приятных встреч…
За знакомство выпили коньяк. Борис и Санька записали адрес Антона Фомича. Иван Сергеевич, оказавшийся самым здравомыслящим из всей компании, предложил распить еще пару бутылок шампанского и расходиться.
— Вы уж простите, Антон Фомич, — сказал он с добродушной улыбкой, — как я понимаю, молодым людям надо спешить. «Дружба дружбой, а служба службой» — Валентин в этом прав. Я не хочу, чтобы из-за нашего знакомства они получили нагоняй от начальства. Потом и увольнительные получат, так не захотят к нам заглянуть…
— Мы опоздали на два с половиной часа, — мрачно сказал Валентин товарищам. — Предлагаю немедленно подниматься.
Попрощавшись с новыми хорошими знакомыми, вывалились из ресторана на мостовую и тут, как провинившиеся школьники, молча и не глядя друг на друга, заспешили.
Жара стояла невыносимая, все обливались потом. Взметая ногами пыль, больше часа тащились по обочине шоссе. Наконец сквозь листву придорожных насаждений завиднелись краснеющие кирпичом стены авиашколы. До ворот гарнизона оставалось не больше полкилометра. Дорога спускалась в лощину к манящему прохладой водоему. Валентин посмотрел на побелевшие от пыли лица товарищей и предложил:
— Искупаемся. Потеряем еще пятнадцать минут, зато освежимся и будем похожи на людей.
