— и рука Лини, чуть коснувшись вытянутых пальцев Клер и проскользнув было мимо, вернулась и сжала их. И вот уже тенью надвинулось ее лицо. Лини нащупала ухо Клер, прижалась к нему ртом, зашептала:
— Глубже... не могу.., дышать... нечем.
— А мы и так довольно глубоко,— взволнованно ответила Клер.— Темень такая, я еле тебя вижу.
— Господи боже мой,— пробормотала Лини,— неужели спасены? Они умолкли, обеих била дрожь. Вдруг Лини прошептала: — А откуда ты знаешь про собак?
— Что знаю?
— Ну что они ничего не могут учуять в сене?
— Мне дедушка говорил, у него были охотничьи собаки.
— Да ведь это полицейские овчарки — может, у них нюх острее?
— Ну что ты! Дедушкины собаки брали кроличий след даже через несколько дней, а в стоге сена не могли крысы учуять. Так он мне говорил.
— Хорошо бы,— пробормотала Лини.— Господи, до чего страшно, меня всю трясет.— Она прокашлялась.— От пыли в глотке пересохло.
— Молчи,— Клер потянулась к ней, и они схватились за руки. Теперь беглянки лежали на боку, глядя друг другу в глаза и целиком обратившись в слух. А время ползло. Сколько же это прошло — пятнадцать минут, полчаса или больше? И вот страшный роковой миг — пронзительные свистки, отрывистые выкрики конвоиров:
— Выходи! А ну живо! Строиться!
Они оцепенели. И вдруг Лини стал бить кашель. Клер рывком высвободила руку, зажала ей рот. Все ближе резкие выкрики конвоиров и лай овчарок, все слышней шуршание сена под множеством ног.
— Выходи! Живо! — И наконец, голос прямо над ними:— Если которая-нибудь из вас, подлюг, спряталась в сене — выходи, не тронем. Но если кто вздумает остаться, найдем и застрелим на месте!
Дрожа от страха, ждали они удара штыком, вспышки света, наведенного сверху дула. Грубый голос выкрикнул ту же угрозу, но уже в другом конце сарая. Сено все шуршало, похрустывало... Вдруг шорохи разом стихли — только лай собак да тяжелые шаги конвоиров: взад-вперед, взад-вперед. И вот пронзительные свистки зазвучали уже за стенами сарая — значит, заключенных выстраивают в колонну. А потом и лай стал доноситься снаружи... Беглянки остались одни в наступившей внезапно тишине.
Лини больше не кашляла, и Клер сняла руку с ее рта. Они лежали неподвижно, взмокнув от напряжения, тяжело дыша. Наконец отрывистые команды конвоиров на марш и скрип смерзшегося снега под сотнями ног.
— О господи,— прошептала Лини.— Удалось-таки. Сбежали.
— Да, да, да, удалось! — всхлипнула Клер.
— Мы сбежали,— удивленно повторила Лини,— сбежали.
С радостным волнением они прислушались. Невдалеке хлопнул выстрел. Обе вздрогнули, потом Клер сказала:
— Это в меня. Это я убита.
Их вдруг стал душить смех, тот исступленно-радостный смех с острым привкусом горечи, что ведом лишь людям, которые жили бок о бок со смертью. Вконец обессилев от смеха, они лежали неподвижно, впитывая тишину,— она была словно нектар для их пересохших глоток. Прошло немного времени, и топот удаляющейся колонны стал затихать.
— Мы могли оказаться в другой колонне,— едва слышно сказала Клер.— В той, что отдыхала у дороги. А нас загнали в сарай. И как эта нам так повезло?
— «Как это, как это...» — Ласковым шепотом передразнила ее Лини.— Ты и тут себе верна — вечно ищешь философию там, где ее в помине нет. Как это ты не померла от тифа? Как это нас обеих не расстреляли в Тулузе? — Потом, после короткого молчания:—Подумала бы лучше, что нам теперь предпринять.
— Не знаю,— растерянно пробормотала Клер.— Я вообще больше не могу думать. Мне надо поспать. Я совсем выдохлась.
— Ой, пайку-то я оставила! — всполошилась Лини.— Что я наделала! Пропал мой хлебушек.
Но Клер не ответила — она уже забылась тяжелым, болезненным сном. Лини прокашлялась. Последнее, что она услышала, был отдаленный выстрел.
4
В тяжелом кошмаре Лини привиделось: она прячется в каком-то ящике, и ей невыносимо душно, а разъяренные овчарки шныряют вокруг, ищут ее. Внезапно она проснулась — в сарай входила новая партия заключенных. Клер похрапывала во сне. Лини осторожно потормошила ее, зашептала в ухо:
— Тише, тише, тише...
— А? Что?— Язык у Клер заплетался.
— Еще этап! Проснись!
— Я не сплю.
Они прислушались; усталые мужские голоса, разноязыкая ругань, шорох сена под телами измученных людей. На этот раз конвоиры выкрикивали свои угрозы не перед уходом, а заранее:
— Если какая-нибудь сволочь вздумает спрятаться, застрелим на месте! Только сперва проткнем задницу штыком. Вам от нас не уйти. Не надейтесь! ,
Дурнотный страх отравой растекся по жилам обеих женщин. В первый раз их не нашли, но теперь конвоиры могут оказаться дотошней. Лини зашлась в сухом кашле и испуганно зажала рот обеими руками. Время ползло бесконечно, все туже завинчивая их в тиски тревоги. Вдруг где-то над ними захрустело сено. Все ближе, ближе... Они сжались, словно два морских зверька, для которых единственный способ самозащиты — уйти в облюбованную расщелину в скале. Вдруг в их нору просунулась мужская голова и с маху угодила Лини в плечо. Сдавленный вскрик Лини... Испуганная брань мужчины... А потом они опознали друг в друге заключенных. Даже в полумраке женщины заметили, что голова мужчины, очутившаяся почти у самых их глаз, обрита, а он различил на них платки, какие носили узницы концлагеря.
— Вы что здесь делаете? — прошептал он по-немецки.
— Прячемся,— так же шепотом ответила Лини.
— Вот и я хочу.
— Давай. Только бога ради подальше от нас.
— Идет. Ну пока.— Он пополз было в сторону, но потом снова просунул голову к ним в нору: — Не волнуйтесь, наш этап последний. Я организовал бутылку коньяку!
И, углубившись в сено, он исчез из виду, на сей раз окончательно.
— Господи боже мой!—прошептала Лини.— У меня сердце зашлось.
— Нет, это здорово! Мужчина лучше нас с тобой сообразит, что делать.
На душе у них стало немного легче. Вот и мужчина этот тоже решил, что в сене вполне можно спрятаться. И уж если он умудрился вынести из Освенцима бутылку коньяку, значит, он лагерник бывалый, нюхом чует, как верней спастись.
— Давно уже они здесь? — спросила Клер.
— Минут двадцать...
— Мне показалось — дольше.
— Ну как ты?
— Ох, устала! Могла б целую вечность проспать.
— А долго мы спали?
— Думаю, несколько часов.
— Пить
