ногу к себе на колени. Но вот Лини приподняла полосатое лагерное платье подруги и грубую рубашку. Клер так и ожгло смущение — и она сразу поняла почему. Когда их транспорт прибыл в Освенцим, ее обрили, заставили раздеться и вытатуировали на руке номер, причем женщины-заключенные проделывали все это с вновь прибывшими на глазах у охранников, но тогда Клер не испытывала стыда, потому что для нее эсэсовцы были не люди, не мужчины. И если теперь она застеснялась, значит, она снова в реальном мире и на нее снова смотрит мужчина, человек, и смущает ее не то, что пришлось обнажить ногу у него на глазах, а сознание, что в облике ее осталось так мало женского. «Видно, во мне опять пробуждается женщина»,— подумала она с дрожью в сердце.
— Сверху вниз? — спросила Лини Андрея.
— Да, и вот так.
Он сделал несколько круговых движений.
Подошел Отто, постоял, глядя на них, и спросил Клер:
— Вы что, босиком шли?
— Нет, в башмаках, но потом, уже здесь, сбросила их.
— Где же они?
— Где-то тут, не знаю.
— Ой, будь другом,— вмешалась Лини.— Когда мы зарывались в сено, то и одеяла бросили, и мою пайку. Может...
— Сейчас поищу.
Андрей снова заговорил с Клер:
— Ну а теперь — откуда вы знаете русский?
— Мой дед родился в России, а бабушка — в Польше. Они меня и учили, а потом я занималась русским в Сорбонне. Это университет в Париже.
— Ясное дело,— усмехнулся Андрей.— Сорбонна — университет, а не гречневая каша. Думаете, мне это неизвестно?
Клер смущенно улыбнулась:
— Но ведь мы совсем не знаем друг друга.
— А Дебюсси — не сорт сыра,— беззлобно поддел ее Андрей и тут же принялся напевать что-то из Дебюсси. Клер слушала с удивлением и интересом.
Снова подошел Отто.
— Ни башмаков, ни одеял, ни хлеба!
— Тсс! — с улыбкой сказал Андрей.— Это Дебюсси — в честь наш французский товарищ.— И он снова принялся напевать, водя в такт пальцем. Вдруг дверь с шумом распахнулась. Он смолк. Разом насторожившись, все уставились на вошедшего Юрека. В руке у него был карандаш и клочок бумаги.
— Ну что? — спросил Норберт.
— Еды он нам даст. А прятаться здесь — нет. То будет слишком опасно, дорога проезжая. Ночью мы должны уйти.
Молчание.
— Он прав,— решительно объявил Норберт.— А он не сказал, куда нам податься?
— Там, за лесом, деревушка, Стара Весь.
— Далеко?
— Три километра.
— А знает он в этой деревушке кого-нибудь, кто мог бы нас спрятать? — спросил Отто.
Юрек пожал плечами.
— Там видно будет... Он требует от нас бумажку. Говорит, мы должны написать по-русски, что мы есть шесть заключенных, утекли из Освенцима и он нас спас. Требует наши фамилии и номера.
Андрей воскликнул:
— Ну вот! Начинается! Не он нас спасал, мы сами себя спасали. Может, там никакой деревни нет, где он говорил.
Снова вспыхнул спор, и снова Андрей остался в одиночестве. Все сошлись на том, что другого выхода нет. Сердито пробормотав что-то себе под нос, Андрей достал карандаш и стал писать. Отто вдруг опустился на колени рядом с Клер, зашептал ей в ухо:
— Вы знаете русский. Проследите, чтоб все было правильно, как оно есть.
Когда бумажка попала к Клер, она, прочитав ее, написала свою фамилию и номер и молча передала ее Отто.
Юрек двинулся было к двери, но его остановил Норберт.
— Погоди-ка. Придется у него еще кое-что попросить.— Он показал сперва на Андрея, потом на обеих женщин.— Им надо переодеться. А вот ей,— он кивнул в сторону Клер,— нужно что-нибудь на ноги.
— И воды! — добавила Лини.— Ради бога, немножко воды.
Юрек молча кивнул и вышел.
Андрей заговорил с Клер по-русски:
— Если у этого поляка не найдется для вас туфель, не волнуйтесь. Я сделаю вам обувку из сена.
— Как это?
— А вот увидите. Скажите своей подруге — пусть теперь помассирует правую ногу. Пять минут правую, пять минут левую — попеременно.
Пока Лини пересаживалась, Андрей толкнул Отто локтем и едва заметным кивком отозвал его в сторонку; затем они вместе подошли к Норберту — тот лежал, наморщив в раздумье лоб, и жевал сухую былинку.
Андрей негромко сказал ему:
— Слушай меня, пожалуйста. Француженка слабый, как ребенок. Женщины надо кушать больше.— Потом повернулся к Отто: — Ты отдавай им всю колбаса, ладно? Так делать правильно.
И опять Отто какую-то долю секунды помедлил с ответом.
— Что ж, пожалуй, верно. Как скажешь, Норберт?
— Правильная мысль. Но... — это уже Андрею,— ты ведь и сам, можно сказать, мусульманин.
Андрей замотал головой:
— Теперь я свободный и быстро стану сильный. Больше не хожу в команда на полевые работы.— И он усмехнулся.
— Может, все-таки спросим Юрека? — предложил Отто.
Дверь распахнулась.
— Вот и он, спрашивай,— ответил Норберт.
За Юреком, тащившим ведро воды, в котором плавал черпак, шел высокий, крепко сколоченный крестьянин лет пятидесяти в грязном овчинном полушубке. Норберт встал, подошел к нему, протянул руку и поблагодарил его по-польски.
Крестьянин молча кивнул, пожал ему руку. Потом, показав на Андрея и Клер, бросил что-то Юреку хрипловатым голосом и ушел.
— Для Андрея одежда есть,— перевел Юрек.— Для Клер, может, найдется, для Лини — нет. Я еще раз схожу до хозяина, принесу.
Тронув его за руку, Отто сказал ему шепотом, как они порешили насчет колбасы.
Юрек кивнул в знак согласия, добавил только, что жена хозяина поставила варить картофельную похлебку и лучше бы оставить побольше колбасы на потом.
Клер и Лини жадно пили, передавая друг другу черпак, когда к ним подошли Отто, Андрей и Норберт.
— Ну так, девушки,— добродушно проговорил Отто.— Мы, мужчины, решили маленько вас подкормить. Вот, получайте.— Он достал из кармана колбасу.— Это будет только вам.
— А еще немножко хлеба.— И Норберт протянул Лини горбушку, сбереженную им во время перехода.— А то у вас двое суток крошки во рту не было.
Андрей молча протянул свой хлеб Клер.
Но женщины не соглашались — надо все поделить поровну, настаивали они.
— Большинством голосов предложение отклоняется,— объявил Отто.— Вы представить себе не можете, до чего это здорово — снова увидеть женщин.— И он отрезал каждой по изрядному куску колбасы.— Больше пока не будет —
