В этом особом месте, у холма, на который падает вершина тени священного дуба, сожгут умершего старца. Ток крови его и мудрости остановился, когда он дожил до глубокой старости. Он был воином. Летним погожим днем ловко ускользал от врагов, зимою, в трескучие морозы, нападал на их становища. Важивал племя свое по знакомой земле из края в край, дабы отдохнувшая почва лучше родила злаки. Умел он предсказывать жару или дождь и был мудрым. Когда он умер, тело его отнесли к священному месту и возложили на костер, который был выше костров всех прочих стариков. А после этого пили перебродивший напиток. И блестели глаза у мужчин, разгорались девичьи лица, и плясали все в буйном веселье — лишь одна женщина медлила. Отступив в тень, стояла она, дрожа, ибо глянула на нее Посланница смерти. Ужас охватывал ее, ибо она назначена в жертву.
Пускай провожают мертвого старца все радости жизни!
Мужчины опьянены напитком и женщинами. Женщины опьянены напитком и мужчинами, но одна из них уже подходит к костру. Уже ухватила ее старуха, которой дали имя Посланница смерти. Она окуривает женщину дурманными травами, наливает ей дурманное питье и, прежде чем положить пальцы на ее горло, чтобы задушить, отдает ее всем родственникам мужского пола.
Пускай радости жизни провожают мертвого старика!
В урочный час вскочили воины, закричали, размахивая оружием. Ужас и радость кипели в едином упоении. Крик сталкивался с криком, копье с копьем, щит со щитом, рука с рукой, с ногой нога.
Вот какими были битвы, в которые водил нас умерший, так проходили сражения, в которые он бросался, поднявшись, словно медведь, из кустов и подавая сигнал к нападению. Пускай провожает его в могилу крик, какой издавала его глотка, пускай провожает его в места, откуда не слышны крики! И пускай все племя вспомнит, как взмахивал копьем тот, кто покинул нас! Пускай вспомнит силу рук его и ловкость в обращении со щитом. Пускай провожает мертвого свист оружия, которое ныне мирно лежит, с ним рядом, которое уже не поднимет его рука!
Сшибались щиты, тяжко дышали груди мужчин, и треск раздавался, исторгнутый щитами и глотками.
Вот такой удар когда-то обрушился на грудь умершего!
Вот так носил умерший свой щит! Вот так вскидывалась из-за щита его рука с копьем!
Пусть же простится с нами старец. Пусть услышит клич, которого ему уже не исторгнуть. Пусть простится с копьем, с которым уже не играть его руке. И пусть племя не забывает о силе старца. Свистом копий, треском щитов, топотом ног, ревом и храпом славим его!
Десять, двадцать, пятьдесят, сто, шестьсот лет и тысяча отложились кольцами в стволе дуба. И отмерла его крона.
Топоры людей, бродивших в местах, коих он был сердцевиной, обрубили развилистые сучья, а ствол подняли стоймя. Люди поступили так из почтительности. Они поступили так, чтобы поднятый ствол напоминал им о медведе и о первой сохе, взрывшей лоно земли.
Впоследствии купцы, скупавшие меха и сушеную рыбу, вернувшись домой, рассказывали о племени Медвежьих людей, ведущих свой род от медведя. А жил тот медведь, говорят, в священном древе, в котором до сих пор торчит стрела, убившая того медведя.
Другие купцы, скупавшие мед, воск и зерно, рассказывали об этом славянском племени иное — будто зовется оно по сохе, сделанной из развилки спаленного молнией дуба. Так рождались легенды, так распространялись различные ремесла, и расходились вести о незнакомых мирах.
И когда пришло время, случилось так, что завесы, отделявшие известные земли от краев неведомых, постепенно поднимались. В эти долгие годы веяли восточные ветры. Облака плыли на запад, и в том же направлении пробегали серпа и лось, и целые стада их. Какие-то силы налегли на землю, стеною мрака заволокло места, где всходит солнце. Запад открывался, и слышным стало молчание его безлюдья. Доносился манящий голос его лугов и рощ, протяжный слышался зов, не похожий ни на шелест дубравы, ни на голос человека, но звучащий в груди людей.
В ту пору опять приходили купцы на древнюю родину славян и рассказывали о неведомых племенах, кочующих в столь неслыханном множестве, что дремучие леса и холмы отступают перед ними. Многие обсуждали эти вести, и ходили слухи, будто сами земли двинулись в поход, а с ними — реки, горы, поляны и деревья.
Услыхав эти речи, заплакала одна из женщин, запричитала:
— Чужие племена сгонят нас с наших лугов, с урожайных прогалин — горе нам, изгонят нас из леса!
Еще не слышен был топот стад, еще не гудела земля под ногами пришельцев, но прочие женщины присоединили свой крик к воплям рыдавшей. Раздирая лицо, завыли они вместе с нею, надеясь жалобами отвратить злые силы.
А мужчины, в уединенных жилищах или собравшись вместе, старались истолковать знамения, появившиеся тогда. Говорили о чужестранце, который пользовался их гостеприимством, а потом поспешно ушел дальше по течению реки. Говорили о телодвижениях его, о вестях, что принес он, и искали ответа в гаданьях.
Лес, земля, луга, воздух и вода отвечали недобрыми знамениями. Тогда вопросили дерево. Вопросили ствол дуба, что с незапамятных времен стоял на месте спасения, доброй охоты и пчелиного роя.
Счастлив род, едавший медовые соты из дупла этого дуба!
Счастлив род, которому священное дерево даровало молнией обточенный сук, дабы возделывать землю!
Счастлив порядок, пошедший от этого дара!
Счастливо и предсказанье, что поведало им дерево колыханием своих ветвей. Разве не отмерли последние остатки его вершины? Разве не говорит оно этим: перемените место поселения, идите в неведомые края, ибо почва, что не кормит меня, не прокормит и вас?
Много лет уже отказывался священный дуб принимать влагу этой почвы. Уже много лет тому назад принял он облик человека.
Когда-то, обрубая отмершие ветви, увидел человек, что стрелу, вросшую в древесину, держит рука. Приглядевшись, заметил он и другую руку, и туловище, плечи, голову. И высвободил он топором этот увиденный облик от лишнего.
С тех пор обрело дерево человеческую фигуру и готовилось покинуть старое место.
Стояло оно на холме спасения. Питало медом людей. Сбросило свои развилистые сучья, чтоб научить мужчин пахать землю, а теперь, обретя человеческий облик, зовет к походу, будто говорит: «Нагрузите сани домашним и полевым скарбом! Положите на них и фигуру, высеченную из моего ствола, ибо ни вы, ни я уже не найдем пропитания здесь!»
Далеко разносится эта безмолвная речь. Пророчество это внушает тревогу и небывалое желание двинуться туда же, куда бегут серна и лось, и целые стада их.
И вот готовят мужчины волокуши. Вот женщины сгоняют свиней, а тот, кто хорошо владеет топором, обтесывает вещее изваяние. Четче проявляет в дереве руку, что держит стрелу, вросшую в древесину, и готовит идола в дорогу, а в другую руку его, обращенную к Западу, вкладывает рог.
И вот настало время, заскрипели корзины и сани. Раздались топот стада и топот человеческих ног, и крики, и блеяние овец. Племя двинулось. Пошли племена! Сколько их потянулось с Востока на Запад?
Священный идол идет впереди. Деревья расступаются перед ним, буреломы отходят в сторону. Мелькают перед ним озера, луга, пригорки и лощины, брошенные кострища и давние пожоги.
Дошли до реки, до широкой реки, от которой всегда до сих пор поворачивали обратно, к священному дубу. Но теперь этот дуб в человечьем обличий идет с ними, рука его указывает на тот берег — и племя входит в воду.
Крики звенят над широкими бродами, плещет вода. Фыркает стадо, блеет барашек, а козлик клонит голову, не хочет омочить нежные копытца. Страшно ему — река так шумит! Бьются струи по камням, волна бежит за волною, но мелким местам, по всему раздолью, вширь и вширь расступилось небо, где ястреб распростер крылья, вширь и вширь раздалась земля, где за тремя реками лежит новая родина, вширь и вширь раздвинулось время, в котором — грохот войн, и падений, и славного воскресения из мертвых.
ГОСУДАРСТВО САМО
Когда прекратилось движение славянских племен и завершилась эпоха переселения, весь обширный край от Балтийского моря до Дуная, и до Альп, и до русских равнин населен был единым народом, сложившимся из более мелких племен. Все люди этого народа говорили на родственных языках, однако сознание братства меж ними едва тлело.
То было время приготовления. Время роста. Славянские племена проникали все дальше. Со временем разделили их горы и реки, и оторвались они друг от друга. Жили в простоте, но сила их возрастала и приближалась к могуществу.
К шестому веку забылись уже совместно пройденные дороги. Канули в вечность и забвение, но беспокойство, присущее людям испокон веков, и жажда новизны сливали их пути в русло скитаний.
