— А если всё прямо так пойдете, дорога приведет.
— Ну, счастливо, сынок.
— Счастливо, дядя Тарас, — и, поправив в петлице цветок, паренек принялся выглядывать новых путников.
Мягкий шелест хвои под ногами, запах сосновой коры, растепленной первым летним солнцем, могучие стволы с глубокими бороздами и с нужными смолистыми чешуйками. Девушки в печатных платочках и одна в цветастой туго затянутой кофточке с золотыми сережками в ушах кружились в хороводе. Тимош повернул было к ним, но Ткач остановил:
— Не сюда. Дальше.
Вышли на старый шлях, свернули на тропку, потянулись заросли колючего кустарника, и вот раскрылась перед ними поляна — множество людей, разбились на группы по три-четыре человека. Внезапно чей-то звонкий взволнованный голос:
— Товарищи! — и все притихли; Ткач забыл уже о Тимоше, пробирается вперед; и Тимош забыл о девушке с книгой, смотрит на лица людей, и сердце его начинает биться часто-часто, дух захватывает; всё в нем напряжено, насторожено, будто силится узнать забытое, будто после долгих лет вернулся в родное гнездо, — он видел, он знает этих людей — каждый голос, каждое слово отдается в душе.
Тимош слушает незнакомого человека, понимает и не понимает, о чем он говорит, — слишком велико волнение, охватившее его, он пьянеет от томительного весеннего дня, от множества людей, от страстных слов:
— Долой царских палачей! Да здравствует единство всех пролетариев!
Тимош не думает уже о Ткаче, он протискивается вперед, ближе к незнакомому человеку. Оратор протягивает руку, люди на поляне ждут его слова.
Вдруг резкий свист прорезает лесную тишину. Кто-то вскрикивает:
— Ка-за-ки!
Тимош не сразу понимает, что произошло. Люди на поляне разомкнули кольцо, оно разбивается на звенья, рассеивается.
— Ка-за-ки!
И вслед строгий оклик:
— Тимошка, сюда!
Но он уже не видит и не слышит ничего, летит стремглав, пробиваясь сквозь чащу, перепрыгивая через канавы и пни, поддавшись непонятному страху, оробев перед ненавистным словом «казаки».
Очнулся Тимош на поляне. Теперь он ощущает только одно — стыд, непреодолимый, неотступный. Он не разыскивает своих людей — стыдно взглянуть им в глаза. Он вспоминает, как неохотно расходились рабочие, вспоминает угрюмые, суровые лица. Он не знает, куда себя деть, идет по шляху, неохотно передвигая ноги, рубашка болтается на ветру — потерял пояс!
Никто не останавливает его, не окликает, он никому не нужен — такой прыткий. Шумят над головой сосны, плывут облака, и тени от облаков скользят по дороге. Он всё бредет без оглядки, без мыслей, и стыд постепенно сменяется злобой.
Мало-помалу он начинает различать, что происходит вокруг: коршун в небе, маленькая верткая птичка с блестящими глазами-пуговичками на самом кончике ветки, словно на качелях. Теперь он видит уже всё — даже муравьев на дороге.
Вдруг сдавленный, глухой вскрик. Со страшной силой отдается в нем этот девичий крик, кровь закипает, дурманит голову, он готов крикнуть в ответ, чувствует, как что-то подхватывает его.
…Поляна. Серебряная змейка реки. Лохматые лапы сосны над опустевшим пригорком, вскинутые к небу белые руки.
Тимош бросается вперед. Двое парней, вспугнутые шумом, трусливо шарахаются в чащу, только верхушки кустов, вздрагивая и трепеща, отмечают вихляющий воровской путь.
Раскосый долговязый остался на месте. Расставив ноги, запустив одну руку в карман, пошатываясь, ждет:
— Иди, иди сюда, друг, — цедит сквозь зубы, — парням всегда вместе веселее.
Тимош идет размеренным шагом, прямо на него и вдруг, наклонившись, проводит рукой по траве, словно поднимая с земли камень.
— Ну, ты, — опешив, отступает долговязый. Он не ожидал этого. Тимош приближается к нему, держа за спиной руку. Долговязый выхватывает из кармана нож. Тимош вскидывает руку, замахивается и тотчас другой рукой ударяет его прямо в лицо. Кровь разливается багровым пятном. Второй удар, третий; долговязый заваливается набок, потом назад — головой в тину, хрипит, глотая воду. Девушка, выйдя из реки, подхватывает оставленное на берегу платье, мелькают белые плечи, золотой детский крестик на груди; она торопливо расправляет разорванную рубаху, и только уж потом говорит:
— Ну, отвернитесь!
Он подхватывает ее косынку, достает из тины книгу. Она не смотрит на томик Бодлера:
— Не надо. Пусть!..
Но Тимош старательно вытирает книгу.
— Идемте, идемте скорее! — торопит девушка, она вся дрожит, не может идти; он уводит ее, поддерживая, как малого ребенка, впервые ступающего по земле. Выходят на дорогу, она прижимается к нему всё крепче. Девушка смелеет, шаг становится уверенней, но она всё еще опирается на его руку. Идут молча, им трудно заговорить, стыдно взглянуть друг на друга, как будто совершили дурное. Всё чаще попадаются встречные, скрипят возы, высвободив руку, она на ходу поправляет разметавшиеся косы и вдруг капризно и с укором, словно это Тимош виноват во всем:
— Я дальше не могу так идти. Погодите! — его присутствие стесняет ее, но она боится отпустить Тимоша, оглядывается по сторонам и, приметив пригорок с березками, предлагает:
— Давайте отдохнем здесь. Я должна привести себя в порядок. — Они еще не могут смотреть в глаза друг другу. — Ну, что же вы стоите! Садитесь.
Тимош не видит ее лица и только украдкой улавливает свет ее глаз, и этот свет радует и пугает его — никогда еще он не встречал такого сокровенного, волнующего света. Он прислушивается к ее голосу, задушевному и капризному — детское, чуть картавое «эр» смешит и веселит его. Маленькая прядь, отделившаяся от тугих, еще влажных кос, кружит ему голову, он отворачивается.
— Ну, вот, — наконец, выпрямляется она, — теперь прилично.
Брошка, булавки, ленточки и даже полевые цветы — всё пошло в ход. Они снова идут рядом, очень близко, он чувствует ее дыхание. Тянутся подводы с пожитками дачников. Видны железные мосты, всё больше ощущается близость города.
Она останавливается и вдруг — первой — заглядывает ему в глаза:
— Боже мой, да у вас всё лицо в крови! Кружевным платочком она вытирает ему лоб, щеки, маленький рот, она разглядывает его бесцеремонно, как девочки рассматривают чужие куклы. Небрежно складывает платочек, сжимает, прячет в кармашек и вдруг хмурится:
— Скоро уже город. — Она и рада этому и немножко печалится: не хочется расстаться так, сразу. — Хорошо здесь!
И Тимош только теперь замечает, что вокруг всё несказанно хорошо — и яблоневые сады, и придорожная повилика, и смелая птица в голубой вышине, и шелест трав — всё, мимо чего проходил он, не замечая, топтал ногой, не оглядываясь, — всё ожило вдруг и захватило его, как захватывает дух в неистовом беге. Утраченный мир раскрылся перед ним в неожиданной красе, в ослепительной свежести, лес наполнился пением, всё стало звонким и радостным, как бывало в детстве, и любимые цветы его, воспринятые еще с первым лепетом, снова глядели на Тимоша и говорили о чем-то заветном.
— Хорошо!
Ветви елей тянулись к ним и ласкали. Тимош ощущал дружеское прикосновение их, разгадывал шепот кленов. А две тоненькие, в задорных кудряшках, березки кивали, и манили, и трогали Тимоша до слез: стройные, чудесные, неразлучные! И девушка, как будто угадав его мысли, воскликнула:
— Смотрите-ка, березки, — словно впервые в жизни приметила их, — такие светлые, чистые. С такими русскими косами. Это наши родные березки…
Тимош был счастлив от того, что она так сказала, — отчетливо, как нечто незыблемое, как тепло отчего дома, как свет солнца, ощущает он это счастье. Да почему бы им не быть счастливыми — они молоды, сильны, чисты сердцем. Они рядом на родной земле, под родным небом.
Что может помешать их близости и дружбе? С каждым шагом она всё крепче опирается на его руку…
И вдруг глаза ее темнеют.
— Ну, вот, уже и город…
Первые улицы с покосившимися заборами, с лавчонками под аляповатыми вывесками, первые прохожие и первые косые взгляды…
Им снова становится неловко вместе, что-то давит, что-то творится непонятное: Тимош вдруг замечает, что на ней дорогое платье, что она — барышня, а барышня видит, что Тимош дурно одет, что рукава его воскресной рубахи слишком коротки. И речь ее вдруг изменяется, утрачивает непосредственность, задушевность, становится сбивчивой, рассеянной. Она говорит торопливо, порой насмешливо, заносчиво, как всегда говорят девушки, стараясь скрыть беспокойные мысли, или когда попросту нечего сказать:
— Знаете, здесь удивительно, еще зеленеют перелески, вон еще сосны. А уже виднеются фабричные трубы. Это напоминает французских живописцев.
Тимош молчит. Из всего французского он знает только французскую революцию, французское нашествие и французские булки, которые кушают русские господа.
