— О’кей, — сказал Кроули. Он снова сел и положил ноги на стол. — Давай разберемся. Что тебя беспокоит?
— Все, Во-первых, мотив. Ведь не убивают человека только за то, что он помпезный осел, а через минуту не утверждают, что он был твоим лучшим другом.
— Обстоятельства порой толкают людей на страшные поступки. Даже по отношению к друзьям.
— Согласен. Пойдем дальше. Способ убийства. Он не выглядит правдоподобным. Когда человек убивает импульсивно, он хватает что-нибудь и наносит удар. Придя в себя, скрывается. Но когда применяешь яд, Чтобы отравить кого-то, то прибегаешь к довольно трусливому способу. И вряд ли у тебя возникнет желание сразу же торопиться звать полицейского. Совсем не то психологическое состояние.
— Он использовал яд, потому что тот оказался под рукой, предположил Кроули. — Грубер купил его, — возможно, он стоял на кухонном столе или где-то еще, и Перкинс импульсивно схватил его и высыпал в пиво.
— Что-то здесь не вяжется, — заметил Ливайн. — Ты пьешь пиво из банок?
— Кроули усмехнулся:
— Пью.
— Я видел много пустых пивных банок в квартире, из одной из них Грубер пил свое последнее пиво.
— Ну да. Так что из того?
Когда ты пьешь баночное пиво, ты наливаешь его из банки в стакан или пьешь прямо из банки?
— Прямо из банки. Но не каждый так делает..
— Ладно. А что ты скажешь о библиотечных книгах? Собираясь убить, понесешь ли ты с собой библиотечные книги?
— Это было импульсивное убийство. Он не знал, как поступит, пока там не оказался.
Ливайн встал.
— Черт знает что, — сказал он. — Можно ответить на каждый вопрос в отдельности. И случай вроде бы простой. Так почему же так много вопросов, которые нуждаются в объяснении?
Кроули пожал плечами:
— Не знаю. На мой взгляд, главное то, что парень сознался, этого для меня достаточно.
— А для меня нет, — проговорил Ливайн. — Я думаю вернуться туда и попытаться распутать это дело. Хочешь, пойдем вместе?
— Никто не водил рукой Перкинса, когда он подписывал свое признание, — сказал Кроули.
— Не возражаешь, если я тебя на время покину?
— Действуй. Пришло твое время, детектив-фантазер, — усмехнулся Кроули.
Первым местом, куда отправился Ливайн, был дом Грубера.
Ливайн спустился вниз к полуподвальной двери под лестницей, вошел в коридор, но остановился не перед дверью убитого, а перед квартирой напротив. На прикрепленном к двери клочке бумаги неуклюжими детскими каракулями было выведено: «Управляющий». Ливайн негромко постучал и стал ждать. Через минуту дверь, придерживаемая цепочкой, открылась. Примерно на уровне пяти футов показалось круглое лицо:
— Кто вам нужен?
— Полиция, — ответил Ливайн. Он раскрыл свой бумажник и показал карточку.
— О, конечно, — произнес хозяин.
Дверь захлопнулась, и Ливайн услышал, как зазвенела цепочка, потом дверь широко распахнулась.
Управляющий оказался маленьким пухлым человечком. На нем были вельветовые брюки и нижняя рубашка в жирных пятнах. Он просипел: «Входите, входите», — и, повернувшись спиной к Ливайну, направился с свою захламленную, с затхлым запахом комнату.
Ливайн сказал:
— Я хочу поговорить с вами о Грубере.
Управляющий закрыл дверь и вперевалку пошел на середину комнаты, качая головой.
— Ну не жалость ли? — воскликнул он. — Эл был славный малый. Без денег, но славный малый. Садитесь куда хотите.
Ливайн огляделся: комната переполнена жуткой, тяжелой, покосившейся мебелью. Он выбрал наименее изношенное кресло и сел на самый краешек. Хотя он был невысокого роста, колени его почти касались подбородка; не покидало ощущение, что, стоит пошевелиться, тут же упадешь.
Управляющий колобком прокатился по комнате, опустился в одно из кресел, погрузившись так, будто уже никогда не собирался из него вылезть.
— Настоящее горе, — продолжал Сетовать он. — И подумать только — я, возможно, мог бы предотвратить это.
— Вы? Каким образом?
— Это случилось примерно в полдень, — сказал управляющий. — Я смотрел телевизор и вдруг услышал голос из квартиры напротив. Кто-то кричал: «Эл! Эл!» Тогда я вышел в коридор, но крики прекратились. Я не знал, что делать. Подождал с минуту и опять пошел смотреть телепередачу. Вероятно, тогда это и произошло.
— Не слышали ли вы какого-нибудь другого шума, когда были в коридоре? Только крик?
— Да, только это. Я думал, что это был один из их споров, и собирался сказать, чтобы вели себя потише, но все прекратилось прежде, чем я успел открыть свою дверь.
— Споров?
— Да, между мистером Грубером и мистером Перкинсом. Они имели привычку спорить, как только сойдутся, кричали друг на друга, — в общем, сущий обезьянник. Другие жильцы всегда выражали недовольство. Они спорили иногда поздно ночью. Жильцы, конечно же, вскакивали и звонили мне с жалобами.
— О чем же они спорили?
Управляющий пожал полными плечами:
— Кто знает? Называли какие-то имена. Людей. Писателей. Оба они считали себя великими писателями или чем-то в этом роде.
— Может, они дрались, грозили друг другу? Например, не угрожал ли один из них убить другого?
— Нет, они только кричали и обзывали друг друга. Тупица, невежда и тому подобные выражения… Но на самом деле, они, я думаю, любили друг друга. Во всяком случае, всегда были вместе. Им просто нравилось спорить, только и всего. Знаете, как это принято у студентов. У меня здесь прежде снимали комнаты ребята из колледжа, и они были точно такими же. Все любят спорить. Конечно, ничего подобного раньше здесь не случалось.
— Что за человек был Грубер? Вы не могли бы рассказать о нем?
Управляющий какое-то время обдумывал вопрос.
— Спокойный парень, — проговорил он наконец. — За исключением тех случаев, когда находился с мистером Перкинсом. Тогда он кричал так же громко и часто, как и другие. Но обычно был спокойным. И с хорошими манерами. Это просто удивительно для современного парня. Он был всегда вежлив и всегда готов прийти на помощь, если это требовалось. Помню, как-то раз я тащил кровать на третий этаж. Мистер Грубер подошел и энергично стал помогать, так что большую часть работы сделал он.
— И, кажется, он был писателем? По крайней мере, пытался стать им?
— О, безусловно. Я почти все время слышал стук пишущей машинки. И мистер Грубер всегда носил с собой блокнот, записывал в нем что-то. Я спросил его однажды, что он туда, заносит, и он ответил, что это описания мест, подобных Проспект-парку, и людей, знакомых ему. Он говорил, что всегда хотел стать писателем, подобным какому-то парню по имени Вулф, который тоже жил в Бруклине.
— Понимаю, понимаю. — Ливайн с трудом выбрался из кресла. — Очень вам благодарен.
— Не стоит, — отмахнулся управляющий и засеменил за Ливайном к двери. — Это все, чем я мог помочь.
— Еще раз благодарю, — произнес Ливайн.
Он вышел в коридор и остановился, обдумывая ситуацию. Сзади щелкнул замок двери. Ливайн повернулся, прошел по коридору к квартире Грубера и постучал.
Как он и полагал, в квартире для наблюдения на некоторое время был оставлен полицейский. Когда тот открыл дверь, Ливайн показал ему удостоверение и сказал:
— Я веду расследование по этому делу. Мне хотелось бы еще раз осмотреть место.
Полицейский впустил его, и Ливайн стал внимательно перебирать личные вещи Грубера. Наконец на дне ящика кухонного стола он нашел пять записных книжек. Четыре были полностью исписаны четким и- аккуратным почерком, а пятая оказалась исписанной лишь наполовину. Ливайн отнес блокноты на карточный столик, отодвинул пишущую машинку, сел и начал их бегло перелистывать.
Он нашел то, что искал, в середине третьего блокнота. Описание Ларри Перкинса, сделанное человеком, только что убитым Перкинсом. Описание, или, скорее, исследование характера, занимавшее четыре страницы, начиналось с внешнего портрета и переходило к обсуждению личности Перкинса. Ливайн обратил особое внимание на последнюю часть этой записи: «Ларри не хочет писать, он хочет быть писателем, а это разные вещи. Он жаждет романтического ореола, славы и денег и думает, что добьется этого, став писателем. Вот почему он поверхностно занимался театром, живописью и всеми другими так называемыми изящными искусствами. Передо мной и Ларри стоит одна и та же преграда: ни один из нас не может сказать что-то особенное, заслуживающее внимания. Разница между нами в том, что я стараюсь найти, что сказать, а Ларри хочет выехать лишь на одной бойкости. Однажды он поймет, что потерпел поражение на этом пути. И этот день будет для него роковым».
Ливайн закрыл блокнот, взял последний, тот, что был не до конца исписан, и перелистал его. Одно слово в этом блокноте привлекло его внимание: «Нигилизм». Грубер явно ненавидел это слово и в то же время боялся его. «Нигилизм — это смерть, — было написано на одной странице. — Это вера в то, что убеждений не существует, что нет задачи, стоящей того, чтобы тратить на нее время. Может ли писатель так считать? Литература — это положительное действие. Как же можно ее использовать во имя отрицательных целей? Выражение нигилизма есть смерть. Если я не могу сказать ничего Обнадеживающего, я вообще не должен говорить».
