Ливайн положил записные книжки обратно в ящик кухонного стола, поблагодарил полицейского и пошел к машине. Он надеялся, что заполнит пробелы в характеристике Перкинса с помощью записных книжек Грубера, но, по-видимому, определить личность Перкинса представлялось Груберу таким же трудным делом, как сейчас Ливайну. Он узнал многое о покойном: тот был искренним, сильно чувствующим, требовательным к себе, насколько к этому способен молодой человек, и все же Перкинс все еще оставался для него загадкой. «Бойкость», — так сказал Грубер. Но что скрывалось за этой бойкостью? Способность убить, а потом признаться? Или что-то еще?
Ливайн сел в машину и направился в сторону Манхэттена.
Профессор Харви Стоунгелл находился в аудитории, когда детектив появился в Колумбийском университете, но девушка, сидевшая за столом перед кабинетом декана, сказала ему, что Стоунгелл буквально через несколько минут выйдет из аудитории и будет некоторое время свободен.
Дверь кабинета была закрыта, так что Ливайн ждал в коридоре, наблюдая за студентами, спешащими по своим делам.
Профессор появился примерно минут через пятнадцать в сопровождении двух студентов. Это был высокий и стройный человек с удлиненным лицом и густой пепельной шевелюрой. Ему можно было дать и пятьдесят, и семьдесят лет. Одет он был в твидовый пиджак с кожаными вставками на локтях и широкие серые брюки.
— Профессор Стоунгелл? — спросил Ливайн.
— Да.
Ливайн представился и показал свое удостоверение.
— Мне хотелось бы поговорить с вами несколько минут.
— Пожалуйста. Только извините, я сейчас…
Стоунгелл дал книгу одному из студентов, указывая, какие разделы тот должен прочитать, и объяснил другому студенту, почему тот не получил удовлетворительной оценки за последнее задание.
Когда студенты ушли, Ливайн прошел в тесный узкий кабинет Стоунгелла и сел за стол.
— Вы по поводу моих студентов? — спросил профессор.
— Двух из них. С вашего вечернего курса. Грубер и Перкинс.
— Эти двое? Что с ними, они попали в беду?
— Боюсь, да. Перкинс признался, что убил Грубера.
Узкое лицо Стоунгелла побледнело.
— Грубер умер? Убит?
— Перкинсом. Он отдал себя в руки правосудия после случившегося. Но, буду с вами откровенен, меня тревожит один момент. Не могу этого объяснить. Вы знали обоих. Я подумал, что вы могли бы кое-что рассказать мне.
Стоунгелл закурил сигарету, предложил Ливайну, но тот отказался. Он бросил курить вскоре после того, как его стало беепокоить сердце.
— Надо немного подумать, — сказал через минуту Стоунгелл. — Грубер и Перкинс… Они оба были хорошими студентами в моей группе, возможно, даже лучшими. И были хорошими приятелями.
— Я слышал, что они дружили.
— Между ними было дружеское соревнование, — продолжал Стоунгелл. — Стоило одному начать работу, как и другой принимался за подобную, стремясь превзойти друга-соперника. Впрочем, это скорее касалось Перкинса, чем Грубера. И они всегда занимали противоположные позиции в любом вопросе и кричали друг на друга, словно заклятые враги. Но на самом деле были очень близкими людьми. Я не могу себе представить, как один из них мог убить другого.
— Был ли Грубер похож на Перкинса?
— Можно ли так сказать? Нет, они были совершенно непохожи. Старая история о том, что противоположности притягиваются. Грубер был, несомненно, более чувствительным и искренним. Я не хочу этим сказать, что Перкинс был совершенно бесчувственным и неискренним. Перкинсу свойственны чувствительность и искренность, но они были почти исключительно направлены на него самого. Все соотносил с собой, со своими чувствами и желаниями. Грубер был гораздо шире, его чувствительность была обращена к внешнему миру, к чувствам других людей. Все это можно проследить по их произведениям. Сила Грубера заключалась в глубокой мотивации образов, в тонком изображении взаимоотношений между персонажами. Перкинс отличался бойкостью в создании и развитии динамических сюжетов. Но его характерам не хватало глубины. В действительности, его ничто не интересовало, кроме самого себя.
— Судя по всему, он не из тех парней, кто спешит сознаться в совершенном убийстве.
— Я понимаю, что вы имеете в виду. Да, Это на него не похоже. Не думаю, что Перкинс способен испытывать угрызения совести. Скорее, он из тех, кто считает, что преступник лишь тот, кто пойман.
— Однако не мы поймали его. Он сам пришел к нам.
Ливайн рассматривал названия книг на полке позади Стоунгелла.
— А что вы можете сказать об их психическом состоянии в последние дни? — спросил он. — В общих чертах, конечно. Были они счастливы или несчастливы, раздражительны или довольны?
— Думаю, оба они были немного подавлены, — сказал Стоуйгелл. — Хотя по разным причинам. Оба вернулись из армии менее года назад и приехали в Нью-Йорк, чтобы попытаться стать писателями. Груберу трудно давался сюжет. Мы говорили об этом несколько раз.
— А Перкинс?
— Подобные проблемы его особенно не волновали. Он, как я уже говорил, писал довольно ловко и искусно, но все это было поверхностно. Думаю, они действительно могли ссориться. Перкинс видел, что у Грубера были сила и искренность, которых недоставало ему, а Грубер считал, что Перкинс свободен от исканий и сомнений, так сильно мешающих ему, Груберу.
В прошлом месяце они говорили о том, что бросят колледж, вернутся домой и забудут обо всех этих вещах. Но никто из них не сделал этого, по крайней мере до сих пор. Грубер не мог, потому что желание писать было слишком сильно в нем, Перкинс, потому что очень хотел стать знаменитым писателем.
— Год может показаться прекрасным мгновением, когда получаешь все, к чему стремишься, — заметил Ливайн.
Стоунгелл улыбнулся.
— Когда вы молоды, — сказал он, — год может показаться вечностью. Терпение — атрибут старости.
— Полагаю, вы правы. Что вы можете сказать о подругах или других людях, которые знали их?
— Есть здесь одна девушка, они оба с ней встречались. Опять соперничество. Не думаю, что это было что-то серьезное, но сильным было желание отбить ее друг у друга.
— Вы знаете ее имя?
— Да конечно. Она училась в одной группе с Перкинсом и Грубером. Попробую найти ее домашний адрес.
Стоунгелл достал с полки ящик с небольшой картотекой и просмотрел ее.
— Вот, нашел, — сказал он. — Ее зовут Анна Мария Стоун. Живет на Гроув-стрит. Пожалуйста.
Детектив взял карточку у Стоунгелла, записал имя и адрес.
— Извините за беспокойство, — сказал он.
— Не стоит, — ответил Стоунгелл, вставая. Он протянул руку, и Ливайн, пожимая ее, отметил, что она красивая и тонкая, но удивительно сильная.
— Не знаю, могу ли я вам еще чем-то помочь, — сказал профессор.
— Не думаю, — проговорил Ливайя. — Это было бы пустой тратой вашего времени. Перкинс, в конце концов, сознался.
— Еще… — начал Стоунгелл.
Ливайн кивнул.
— Знаю. Это то, что дало бы мне лишнюю работу.
— Если бы вы знали, о чем я думаю. Все происшедшее представляется мне выдумкой, фантазией. Два молодых студента, к которым я проявлял интерес, должны были ходить по земле спустя полвека после моей смерти, и вдруг вы говорите мне, что одного из них нет в живых, а другой все равно что мертв. Это не укладывается в голове. Они не придут сегодня вечером на занятия — нет, я еще не могу поверить в это.
Анна Мария Стоун жила в квартире на пятом этаже дома без лифта, на Гроув-стрит в Гринвич-Виллидж. Ливайн запыхался, пока достиг третьего этажа, и остановился на минуту, чтобы отдышаться и дать успокоиться своему сердцу. Не было звука в мире более громкого, чем биение его собственного сердца в эти дни, когда это биение ускорялось или становилось слишком неровным, что вызывало у детектива такой страх, какого он не испытывал за все двадцать четыре года службы в полиции.
Наконец он добрался до пятого этажа и постучал в дверь квартиры 5Б. Изнутри донесся неясный шум, открылся смотровой глазок, и на него подозрительно уставился голубой глаз.
— Кто там? — спросил приглушенный голос.
— Полиция, — ответил Ливайн. Он вытащил свой бумажник и поднял его высоко, так, чтобы глаз в смотровом глазке мог видеть удостоверение.
— Секунду, — произнес глухой голос, и смотровой глазок закрылся.
Послышалось лязганье отпираемых замков, дверь открылась, и невысокая стройная девушка с белокурым хвостом, одетая в розовые эластичные брюки и серый пушистый свитер, жестом предложила Ливайну войти.
— Возьмите кресло, — сказала она, закрывая за ним дверь.
— Благодарю вас. — Ливайн опустился в весьма неудобное корзинообразное кресло, а девушка села на такое же лицом к нему. Казалось, ей там вполне удобно.
— В чем я провинилась? — спросила она его. — Неосторожно перешла улицу или что-нибудь еще?
