В молодости я одно время жил в многоквартирном доме квартала Чикано в Лос-Анджелесе. Большинство моих «латиноамериканских» рассказов были написаны много лет спустя после того, как я съехал оттуда, но есть и одно жуткое исключение. Летом 1945 года, когда Вторая мировая только-только закончилась, мой друг собрался поехать в Мехико на старом потрепанном «Форде V-8» и попросил меня составить ему компанию. Я напомнил ему об обете бедности, который меня вынудила принять жизнь. В ответ он обозвал меня трусом и спросил, почему я до сих пор не набрался смелости опубликовать три-четыре рассказа, которые прячу в столе. А прятал я их потому, что несколько журналов эти мои рассказы отвергли. Но мой друг продолжал понукать меня, и я отряхнул рассказы от пыли и под псевдонимом Уильям Эллиот отослал издателям. Почему под псевдонимом? Потому что опасался — вдруг манхэттенские редакторы видели имя Рэя Брэдбери на обложках альманаха «Страшные истории» и отнесутся к автору такого «низкопробного чтива» с предубеждением.
Итак, на следующей неделе августа 1945 года я разослал три коротких рассказа в три журнала. Двадцатого августа один рассказ принял «Чарм», двадцать первого второй рассказ одобрили в «Мадемуазель», и наконец, двадцать второго августа, в мой двадцать пятый день рождения, третий рассказ взяли в «Колльерс». В сумме мне заплатили тысячу долларов — по нынешним временам это все равно что получить по почте десять тысяч.
Я стал богачом. Или, по крайней мере, разбогател настолько, что даже не верилось. Разумеется, это был переломный момент в моей карьере, и я поспешил написать редакторам всех трех журналов, раскрыв свое настоящее имя.
Все три рассказа Марта Фоули выдвинула на соискание премии «Лучшие американские рассказы 1946 года», а один из них на следующий год получил премию имени О. Генри, учрежденную Хершеллом Брикеллом, и вышел в сборнике рассказов-победителей.
Благодаря этим деньгам я оказался в Мексике, в городке Гуанохуато, и увидел мумии в катакомбах. Это зрелище настолько ужаснуло и потрясло меня, что я едва дождался, когда мы отправимся из Мексики домой. Мне снились кошмары: будто бы я умер и оказался в этих залах смерти, среди сложенных штабелями и примотанных друг к другу проволокой мумий. И чтобы избавиться от этого ужаса, выплеснуть его, я написал рассказ «Следующий». Один из немногих случаев, когда переживания воплотились на бумаге почти сразу же.
Довольно о Мексике. Как насчет Ирландии?
В этой книге собраны всевозможные ирландские рассказы, потому что за шесть месяцев, проведенных в Дублине, я обнаружил, что почти у каждого ирландца есть множество способов уживаться с устрашающим чудовищем по имени Действительность. Можно атаковать его в лоб (жуткое дело), а можно уклоняться от ударов, пинать зверя в бок, танцевать вокруг него, сочинять песни и сказки, заговаривать зубы, заливать за воротник… Каждый из этих способов высмеивают в анекдотах про ирландцев, но любой из них неплохо работает, когда погода и политика оставляют желать лучшего.
Я узнал каждого нищего Дублина, начиная с безумных шарманщиков у моста О’Коннела, чьи пианолы перемалывают не столько мелодии, сколько кофе, и кончая шайками промокших до нитки попрошаек, которые передают единственного ребенка по кругу, так что этого малыша можно увидеть то на Графтон-стрит, то, час спустя, — у отеля «Ройял хайберниен», а в полночь — у реки. Я изучал этих людей, но никогда не думал, что стану писать о них. А потом, однажды, меня подняла с постели жажда испустить злобное рычание, и из жутких подозрений и причитаний слоняющегося под дождем неупокоенного призрака родился рассказ «Отпрыск Макгиллахи». Я также побывал в древних сгоревших поместьях крупных землевладельцев Ирландии и написал «Ужасный большой пожар в усадьбе».
«Гимнические спринтеры», еще один плод знакомства с Ирландией, вырвался на бумагу много лет спустя, в дождливую ночь, когда мне вспомнилось, как мы с женой бесчисленное количество раз пускались наутек из кинозалов Дублина, бесцеремонно расталкивая детей и стариков, лишь бы выбраться наружу, прежде чем зазвучит национальный гимн.
Но как я стал писателем? Со времени знакомства с мистером Электрико я писал по тысяче слов в день. Десять лет подряд я писал по меньшей мере один рассказ в неделю, в глубине души точно зная, что однажды наступит день, когда я наконец выскочу из накатанной колеи и поеду своей дорогой.
Этот день настал в 1942 году, когда я написал «Озеро». Десять лет я все делал неправильно, и эти десять лет принесли плоды: в тот день у меня сошлись правильная идея, правильная сцена, правильные герои, правильный день и час для творчества. Я писал «Озеро», сидя с пишущей машинкой на лужайке перед домом. Спустя час работы рассказ был готов, волосы у меня на затылке стояли дыбом, а щеки были мокры от слез. Я знал, что впервые в жизни написал нечто стоящее.
Когда мне было двадцать — двадцать пять лет, я жил по следующему расписанию. В понедельник я делал первый набросок нового рассказа. Во вторник — второй набросок. В среду третий. В четверг четвертый. В пятницу пятый. И в субботний полдень я отправлял по почте шестой и окончательный вариант в Нью-Йорк. А в воскресенье… в воскресенье я обдумывал безумные идеи, которые наперебой требовали моего внимания, — после «Озера» они уже не сомневались, что когда-нибудь я их выпущу на свободу.
Если вы сочли этот подход механистичным, то напрасно. Работать в таком темпе меня вынуждали идеи. Чем больше я писал, тем больше мне хотелось написать. Творчество делает человека жадным. И ты работаешь как в лихорадке, познав истинное наслаждение, и не можешь спать по ночам, потому что чудовищные порождения твоей фантазии рвутся наружу и заставляют ворочаться с боку на бок.
Была и другая причина, по которой я работал так много: дешевые журналы, где я публиковался, платили мне двадцать — сорок долларов за рассказ. Сказать, что я в те годы был при деньгах, было бы преувеличением. Мне приходилось продавать по меньшей мере один, а лучше два рассказа в месяц, чтобы хватало на хот-доги, гамбургеры и трамвай.
В 1944 году я продал около сорока рассказов, но заработал не больше восьмисот долларов.
Но постойте, я ведь до сих пор ничего не сказал по поводу некоторых рассказов из этого сборника. «Чертово колесо» интересно тем, что двадцать три года назад, ранней осенью, этот крошечный рассказ разросся сначала в сценарий, а потом в роман «Надвигается беда».
«Нескончаемый дождь» сложился слово за слово как-то ближе к вечеру, когда я раздумывал о жарком солнце, пустынях и арфах, способных управлять погодой.
«Прощание» — правдивая история моей прапрабабушки. Когда мне было три года, а ей — хорошо за семьдесят, она сама чинила прохудившуюся крышу, потом забиралась в постель, говорила всем «до свидания» и засыпала.
Рассказ «Окно» появился на свет после того, как однажды летом 1946-го я приехал в гости к моему другу. Когда я вошел в комнату, он вручил мне телефонную трубку и сказал: «Слушай!» Я стал слушать и услышал звуки Мехико, доносившиеся через две тысячи миль. Придя домой, я написал об этом случае в письме своему парижскому другу. Письмо переросло в рассказ, который я отослал издателю тем же вечером.
«Скелет» возник благодаря тому, что, когда мне было двадцать два, я пожаловался своему семейному врачу на странные ощущения в области шеи и горла. Я ощупал все мышцы и сухожилия собственной шеи. Доктор проделал то же самое и сказал:
— Знаете, какой недуг вас поразил?
— Какой?
— Тяжелый случай обнаружения гортани, — заявил он. — Рано или поздно каждый из нас совершает открытие: узнает о существовании различных костей и сухожилий, которых прежде не замечал. Вот в чем ваша проблема. Выпейте аспирина и ступайте домой.
И я пошел домой, ощущая свои локти, лодыжки, ребра, глотку и продолговатый мозг. «Скелет», спор между человеком и его костяком, родился на свет той же ночью.
«Погожий день» — плод вечерней прогулки по пляжу с женой и друзьями. Я подобрал с земли палочку и стал рисовать на песке. «Представляете, какой кошмар, — сказал я, — вот вы всю жизнь мечтали заполучить картину Пикассо и вдруг совершенно случайно натыкаетесь на него на берегу. Ваш собственный Пикассо рисует мифических чудовищ на песке прямо у вас под носом…» Историю о Пикассо на пляже я дописал к двум часам пополудни.
Хемингуэй. «Попугай, который знал Папу». Однажды ночью мы с друзьями проехали на машине через весь Лос-Анджелес и ворвались в типографию, где печатался номер журнала «Лайф» с рассказом «Старик и море». Заполучив еще теплые, только что из-под пресса, журналы, мы засели в ближайшем баре и стали рассуждать о Папе,[4] Финка-Вихия, Кубе и, почему-то, — о попугае из того бара, который каждый вечер разговаривал с Хемингуэем. Я пришел домой, набросал для себя записку о попугае и забыл о ней на шестнадцать лет. В 1968 году, роясь в старых папках, я наткнулся на эту записку. Я бы и внимания на нее не обратил, если бы не заголовок: «Попугай, который знал Папу».
