Два дня во дворе комендатуры толпилась очередь обывателей, спешивших заявить о своей лояльности к «новому порядку в Европе». Среди регистрирующихся оказалось несколько человек, связанных с нашим отрядом: бывший заместитель председателя райисполкома Седых, хирург Иванов, директор школы Штанько.
Этот Штанько, явившись в комендатуру, имел свои виды: в школьных подвалах разместилась перевалочная база боеприпасов, горючего и продовольствия. Штанько рассчитывал, что немцы, забрав боеприпасы, оставят продукты в полное его распоряжение. Однако он плохо знал нравы оккупантов: они тут же, в момент регистрации, арестовали его, склад полностью конфисковали, а школу и дом учителя, видимо в назидание, сожгли.
Кроме пятисот — шестисот человек, явившихся в первые два дня, желающих зарегистрироваться не оказалось.
В этот же день, уже под вечер, Глушко пришел в Соломир с двумя группами партизан — нас было человек сорок. Внезапность была на нашей стороне. Мы без единого выстрела взяли встретившийся нам патруль и, рассыпавшись по улицам, продвигались к центру города. Вероятно, мы смогли бы так же без выстрела захватить и самого Метцнера, если бы на одной из улочек нас внезапно не обстреляли из какого-то жилого дома. Потом выяснилось, что это одинокий фриц, заметив нас из окна своей квартиры, схватился за автомат. Он был не очень сообразителен, потому что нанести нам серьезный ущерб он не мог и, безусловно, остался бы незамеченным и живым, если бы тихо сидел в своей конуре. Кто- то, зайдя в дом задами, кончил с ним гранатой, но эта граната и выстрелы сделали свое дело: немцы всполошились.
Все же через час группа разведчиков с Близнюком во главе ворвалась во двор комендатуры. В окна полетели гранаты, пулемет на крыше замолк. Еще мгновение — и Метцнер был бы в наших руках.
Однако нам не повезло: со стороны большака послышалась пулеметная стрельба, и примчавшийся оттуда связной доложил, что наша застава остановила и заставила развернуться колонну моторизованной пехоты, двигавшуюся на север. Продолжать бой с многократно превосходящим нас противником не имело смысла. Мы отошли.
Поздно вечером, когда мы вернулись уже в плавни, я сильно срезался с Глушко. Внешне это было просто продолжением того частного спора, который возник у нас накануне выступления, но на самом деле причины столкновения были гораздо серьезнее и глубже.
— Ты що? — хмуро спросил Глушко из темноты.
Я сказал, что нам втроем — вместе с комиссаром — надо было бы провести разбор этой операции и хотя бы для себя уяснить причины ее неудачи.
— Якой невдачи? Що ты там цвенькаешь?
Как можно спокойнее и сдержаннее я вновь попытался доказать Глушко то, что безуспешно доказывал два дня назад: командир, планируя операцию, должен иметь в виду возможность всяческих неожиданностей и оставлять в своем распоряжении сильный резерв для их парирования. На соломирскую операцию у нас пошло сорок человек, все они сразу вступили в бой и, конечно, вынуждены были отойти, когда появилась эта автоколонна. Но разве так развернулись бы события, если бы в деле участвовал весь отряд или хотя бы его половина? Сильный заслон смог бы удержать мотопехоту, и мы…
— Що ты мэни толкуешь? — перебил меня Глушко. — Резерв, головные силы, тактика, стратегия… Стратег який знайшовся! Из той стратегией вже до Волги додрапалы.
Это был любимый конек Глушко: тактика, стратегия и… и кадровые армейские командиры.
Ход его рассуждений был чрезвычайно прост: перед самой войной все мы смотрели в кино многочисленные фильмы, в которых какая-нибудь куцая батальонная пушчонка лихо сбивала башни с десятков окруживших ее танков. Победа в этих фильмах достигалась с опереточной легкостью — без затрат крови, времени и мозговых усилий. Враг был глуп до кретинизма, и любой пионер мог обвести вокруг пальца седоусого генерала.
И вот началась война. Но она не была похожа на ту войну, к которой мы присмотрелись во всех этих фильмах и которая, как нам казалось, должна была окончиться через неделю или две взятием Берлина. Война была полна трагизма и неожиданностей.
Бронированные немецкие полчища, тратившие перед тем неделю на завоевание двух — трех европейских государств, ринулись на нашу землю. Мы читали сводки Информбюро, на картах, выдранных из школьных учебников, отмечали оставленные города и, темнея от злобы, ненависти и горя, решали стратегические задачи: немца остановят укрепрайоны на старой границе…. А дальше есть еще Днепр… И Северный Донец. И Дон…
Но враг прошел и старую границу, и Днепр, и Северный Донец, второй год окружен Ленинград, и вот бои идут уже на Волге и на Кавказе, и до берегов Каспия осталось каких-нибудь полтораста— двести километров…
В это тягостное время отступательных боев и поражений многие гражданские, никогда не служившие в армии люди — в их числе и Глушко — любили поговорить о том, что вот-де кадровые военные успели показать, на что они способны. Кричали, размахивали руками, шапками грозились закидать, а как дошло до дела…
Тут Глушко вытягивал неизвестно как попавший в его руки «Боевой устав пехоты» тридцать восьмого года, заученным движением открывал нужную страницу и с сильным украинским акцентом читал:
— «Отход — движение для временного отрыва от противника. Отход применяется с целью…» — Он останавливался и язвительно замечал: — Бачишь, що таке «отход»? Цэ не бой, цэ «движение». Зрозумил тепер, що воно таке— «стратегия»? А розумни люди кажуть, що в «Полевом уставе» ще така штуковина е: «Выход из бою». Що ж воно такэ, цей «выход из бою» та «отход»? Мабудь, попросту кажучи, видступ, отступление? Так так бы и казалы, а то вже другий рик отходимо та выходимо… Колы ж воюваты будемо?
И дальше он обычно развивал тезис, лежащий в основе его военно-стратегических взглядов: кадровые военные уже-де показали, на что они способны. «Годи!» Пусть-де теперь займутся войной люди, не испорченные военным образованием и не искушенные во всей этой сложной терминологии: «выход» и «отход», «охват» и «обход»… По крайней мере, они пойдут колошматить немца, не разбираясь, где фронт и где тыл, и не задумываясь над тем, что предписывают делать в том или ином случае выдуманные военными правила. Вот ведь во время гражданской войны дрались мы не по правилам, а победили. Победим и сейчас…
Вообще говоря, он был неглупым человеком, Глушко, но все эти доморощенные его теории не годились и для крохотной партизанской группы. У нас же был сильный отряд, насчитывавший почти триста человек и вооруженный всеми видами пехотного оружия вплоть до станковых пулеметов и минометов.
По моему глубокому убеждению, многие наши операции были неудачны или значительно менее удачны, чем могли бы быть, именно потому, что Глушко слишком уж пренебрежительно относился к самым элементарным теоретическим основам общевойскового боя. Иногда нам с Быковским удавалось убедить его, осилить его сопротивление, и, мрачно насупясь, нехотя, Глушко принимал наши предложения; иногда же все наши усилия не приводили ни к чему, и тогда отряд действовал по принципу: «Ты, Петренко, лежи туточки, ты, Громов, заходь справа, а ты, Крапива… Тоби я пизнише скажу…» И — что уж там говорить — зачастую бывало так, что нас выручала только безрассудная смелость людей да еще, пожалуй, внезапность, которая все же всегда была на нашей стороне.
Так было и в этот раз. Мы вышли из боя с минимальными потерями — один убитый и двое легкораненых, но та цель, которую мы перед собой ставили, — разгром соломирского гарнизона, эта цель не была достигнута. Глушко понимал это не хуже меня, но самолюбие и представление о собственном командирском авторитете не позволяли ему признаться в этом. И, конечно, он вновь оседлал своего любимого конька…
Когда Быковский вернулся из своего обхода подразделений, мы сидели в пещерной темноте шалаша, и Глушко методично и последовательно припоминал все промахи и ошибки, допущенные мною за год пребывания в отряде. Из его слов с неопровержимой ясностью вытекало, что виной этих ошибок было мое военное образование.
— Опять срезались? — спросил Быковский, ощупью пробираясь на свое место. Он был чудесный человек, добрый и умный, но я понимал всю сложность его положения в этих спорах: он не мог не соглашаться со мной, но не мог и не считаться с авторитетом Глушко — командиром и организатором отряда.
— Зризалысь… — хмуро передразнил Быковского Глушко. — Хиба ж то называется зризатысь, колы командир дае подчиненному указания?
— Все ясно.
По голосу Быковского было слышно, что он усмехается.
— Указания… — сказал я. — Эти указания стали нужны только потому, что я…
— И это ясно. Только вот что, дорогие товарищи… Может быть, все же могут командир отряда и начальник штаба обмениваться мнениями так, чтобы дело обходилось без выбитых зубов?
