За спиной у него заблеял старенький «фольксваген», словно козел, которому сдавили горло. Омово в испуге шарахнулся в сторону и наскочил на дородную особу, проходившую мимо. С трудом удержавшись на ногах, та сердито заворчала:
— Яйцеголовый дуралей! Не видишь, куда идешь! — и так его толкнула, что он кувырком перелетел через дорогу, а поднявшись на ноги, крикнул вдогонку медведеподобной особе:
— Мадам, да вы настоящий таран!
По обе стороны дороги тянулись ряды лотков, у которых сидели худощавые женщины, торговавшие самодельными лакомствами. Омово обошел лужу и отскочил в сторону, когда некий бесцеремонный мотоциклист, задрав кверху ноги, с явным удовольствием проехал по самой середине лужи, разбрызгивая во все стороны грязь.
Омово свернул за угол. Скользнул взглядом по закопченным стенам слесарной мастерской. Рядом находилась пошивочная мастерская, на фасаде которой были нарисованы замысловатые модели одежды. Он миновал еще несколько лавчонок, и в глазах у него зарябило. Подойдя к мастерской доктора Окочи, он увидел прислоненный к столбу портрет, на котором в натуральную величину был изображен знаменитый нигерийский борец. Омово заинтересовался новой работой художника, усталость глаз как рукой сняло. Портрет был черно-белый и поразительно точно воспроизводил внешность борца. Но художнику не удалось выразить внутреннее состояние, волю к победе и спокойную уверенность борца.
Мастерская художника находилась в темном закоулке. Большая деревянная дверь была распахнута настежь. Желая узнать, на месте ли художник, Омово переступил порог мастерской. Доктора Окочи там не оказалось. Омово огляделся по сторонам. Здесь царила удушливая, гнетущая и какая-то мрачная атмосфера, внушающая суеверный страх. Вошедшему с улицы сразу же ударяли в нос запахи скипидара, керосина, масляных красок, свежего дерева и сырости. Здесь попросту нечем было дышать. Мастерская имела неопрятный вид. Стол был завален всякой всячиной. На неприбранной кровати лежали незаконченные резные работы и деревянные заготовки для вывесок. Готовые вывески всевозможных форм и размеров с самыми разнообразными надписями стояли вдоль стен, лежали на полу. Несколько законченных и только что начатых рисунков и портретов дополняли картину полнейшего беспорядка. Под столом громоздились потрепанные книги и покрытый густым слоем пыли комплект пособий для заочно обучающихся рисованию. Судя по всему, книг давно никто не брал в руки — видимо, они были куплены по дешевке в неистовом рвении к самообразованию.
Омово обратил внимание, что потолок с длинными темными стропилами совсем низкий. Огромная электрическая лампа раскачивалась в центре комнаты, и Омово ощущал на своей голове какое-то необычное сухое тепло. Свет лампы высвечивал толстый слой паутины, притаившейся под самой крышей, словно бы опасаясь выдать некую страшную тайну. Омово собрался было уйти, чтобы вернуться попозже, но тут в мастерской внезапно сделалось еще темнее; он повернулся к двери и увидел, что ее проем заполнила какая-то крупная фигура.
— Чем могу быть полезен? — послышался низкий голос с четко выраженным акцентом ибо[3].
— Доктор Окоча, я видел вашу картину на улице.
— О, это Омово! Давненько не встречались. Где ты пропадал? Или просто не наведывался ко мне?
— Во время дождливого сезона все дороги здесь затоплены, и я езжу на работу другим путем.
— Ну, присаживайся. Высвободи себе где-нибудь местечко. Сдвинь в сторону доски, вот так. Ну, как дела?
— Хорошо.
Доктор Окоча, как все его любовно называли, могучим телосложением напоминал борцов из племени ибо с картин неумелых художников. У него было властное и всегда потное лицо с массивным лбом. Маленький курносый и широкий у основания нос повторял контуры довольно крупных, приветливо улыбающихся губ. Глубоко посаженные рыжевато-коричневые глаза с огромными белками пронзительно глядели на собеседника из-под огромных бровей. В редеющих волосах отчетливо проступали белые пряди. В поношенной коричневой агбаде[4] его громоздкая фигура казалась менее внушительной.
— Знаешь, я тебя поначалу не узнал.
— А, это из-за бритой головы.
— Надеюсь, ничего не случилось? Я имею в виду — ничего плохого?
— Нет, — неуверенно ответил Омово.
Установилось минутное молчание. Окоча проворно вскочил с места.
— Позволь предложить тебе пальмового вина.
— Нет, нет, не беспокойтесь. Я не буду ничего пить.
— Даже кока-колы не выпьешь?
— Нет. Спасибо.
Молчание. Притаившаяся под крышей паутина бросала на них зловещую тень всякий раз, когда лампа раскачивалась особенно сильно. Сейчас в мастерской остро ощущались спертый воздух и господствовавший здесь хаос. По стенам сновали тени. Две мухи вальсировали по комнате; из-под стола выскользнула ящерица и юркнула за прислоненную к стене вывеску.
— Как у вас идет работа?
— Прекрасно, брат, прекрасно. Ты видел портрет у входа?
— Да. Удачная работа. Стоит как живой. А заказчик его уже видел?
— Да. Я носил ему показывать, и он сказал, что готов заплатить пятьдесят найр. На этот портрет у меня ушел целый месяц. Так тебе нравится, да?
— Да, портрет получился удачный.
Доктор Окоча не скрывал радости. На его лице, покрытом сеткой мелких морщин, засветилась отеческая улыбка. Потное лицо искрилось добротой, в прищуре глаз сквозило удовольствие. Указав на две незавершенные картины, он сказал:
— Я собираюсь выставить их на предстоящей выставке.
Он поднялся было с места, намереваясь подойти к картинам, но потом, видимо, передумал и снова сел. Он был возбужден. Омово кивнул и стал разглядывать картины, которых прежде не заметил. Они ему не нравились. Им недоставало естественности, сочности красок, экспрессии, он воспринимал их как предметы, геометрически точно воспроизведенные на бумаге. Они были похожи на плохо пропечатанные цветные фотографии. По-видимому, они писались без живой натуры, а художнику явно не хватало вдохновения и фантазии. Но при всем при том картинам нельзя было отказать в искренности и мастерстве.
На одной картине был изображен безразлично взирающий на мир старик. Нагой выше пояса, в одной лишь набедренной повязке, он был необычайно худ — кожа да кости. Его серовато-коричневое лицо символизировало безысходное отчаяние. В тощих руках, прорисованных неясно, — они скорее угадывались, — он держал некое живое существо, излучающее сияние.
— У старика в руках ребенок. Они оба — дети.
Другая картина была большего размера и менее замысловата. Она изображала четко выписанную группу молодых парней в хлопчатобумажных шортах — энергичных, решительных и жестоких. Энергия была запечатлена в лице, глаза же были абсолютно пустые.
Доктор Окоча мурлыкал себе под нос какую-то народную песенку и наблюдал за Омово.
— Хорошие работы. Может быть, им чуть-чуть недостает экспрессии, но все равно хорошо. Мне нравится.
— Знаешь, я тебе первому показываю. Это добрый знак.
Пауза. Тени метались по стенам. Вальсирующие мухи в погоне друг за другом оказались в углу комнаты и теперь жужжали рядом с паутиной. Лампа по-прежнему продолжала раскачиваться.
— Ты шел сюда мимо пошивочной мастерской?
— Да.
— Эти модели на фасаде рисовал я.
— Вот как! Хорошо получилось. Судя по всему, у вас много заказов на вывески?
— Да. Просто отбою нет от заказчиков. В настоящее время заказов столько, что я едва справляюсь с ними.
Снова пауза.
— Ты слышал о выставке?
— Помнится, я что-то читал по поводу частной экспозиции, но не придал этому значения.
— О, предполагается довольно большая выставка в галерее «Эбони» в первую неделю октября. Ожидают большого наплыва посетителей: критиков, богатой публики, студентов, даже какой-то важный армейский чин намерен пожаловать. Не знаю, все билеты уже распределены или нет, а выставить свою работу можно только при наличии билета. Но хорошо, что мы встретились сегодня, потому что на следующей неделе я собираюсь наведаться в город, и я мог бы попытаться раздобыть билет для тебя. Так как же подвигается твоя работа?
Омово мысленно улыбнулся.
— Нормально. Только что завершил рисунок. Я назвал его «Неизбежные потери» — почему, и сам не знаю. Я был счастлив. — Он помолчал немного, потом продолжал: — Мне давно не давала покоя эта покрытая зеленой плесенью сточная канава рядом с нашим домом.
— Почему?
Омово поднял на старого художника свои ясные карие глаза с огромными белками, и на его худощавом лице проступила слабая улыбка.
— Не знаю. Я постоянно смотрю на эту сточную канаву. Не знаю почему.
Они снова немного помолчали. Мухи перестали вальсировать, и жужжание стихло. Теперь пучки паутины выглядели особенно зловещими, тени на стенах пронзительно вопили, а затхлый запах, казалось, поднимался от земли и заполнял мастерскую. Возле двери Омово заметил свешивавшийся с потолка маленький белый мешочек, которого прежде здесь не было. В мешочке хранился какой-нибудь джу-джу[5]. Омово это показалось странным и удивительным. Ему захотелось поскорее уйти отсюда. Тени воплощались в реальность.
