— С тобой нельзя говорить серьезно. Ты… как это называется… легкомысленный.
— Что ты сказал? Легкомысленный?
— То, что ты слышал. Легкомысленный.
— Что это значит, черт возьми? Ты опять читал, фриц полоумный? Говорил же — нельзя вам, трехнутым, читать. Бегаете потом, людей обзываете.
— Это не оскорбление. Легкомысленный — хорошее слово. Вежливое слово.
— Забудь слова, вон кладбище. — И Френсис показал на ворота. — Мне мысль пришла.
— Какая?
— На кладбище полно памятников.
— Это верно.
— Сроду не слыхал, чтобы памятник поставили бродяге.
Прошли длинной подъездной дорогой от Бродвея до кладбищенских ворот. Френсис полюбезничал с привратницей, упомянул Маркуса Гормана и представил ей Руди, тоже хорошего работника, готового трудиться. Она сказала, что грузовик скоро подъедет, а они пусть пока посидят. Потом они с Руди поехали в кузове и занялись могилами.
Поправив последнюю, сели отдохнуть. Шофер грузовика куда-то пропал, и они сидели, глядя с холма на Бродвей, на холмы Ренсслера и Троя за Гудзоном, на плотный дым, извергавшийся из трубы коксового завода за мостом в Минандсе. Френсис решил, что здесь неплохо было бы лечь в землю. Холм был приятно покат: вниз по траве в воду и дальше, за реку, через деревья на дальний холм — вынесет одним махом. Лечь здесь — значит обрести свое место в пространстве и времени. Обзавестись соседями, и даже вполне древними, как Тобиас Баньон, Илиша Скиннер, Элси Уиппл, что покоятся у подножия холма, измельчаясь под белокаменными плитами, с которых исподволь стирают имя снега, пески, кислоты забвения. А много ли стоит увековечение имен? Да, есть такие, кто в смерти, как при жизни, будет всегда нести бремя известности. Потомкам тех, впадающих в безымянность у подошвы холма, суждена более долгая память. Их мраморные плиты на склоне и новее и массивнее, и буквы в них врезаны вдвое глубже, так что имена их будут видны по меньшей мере вечно.
И наконец, Артур Т. Гроган.
Грогановский пантеон что-то смутно напомнил Френсису. Френсис глядел на него и недоумевал, что, помимо величины, может означать это сооружение. Он ничего не знал об Акрополе, а о Грогане — немногим больше: только то, что он был богатый влиятельный ирландец и в Олбани имя его было у всех на слуху. Френсису не приходило в голову, что это мраморное хранилище ветхих костей есть благолепный сплав древней культуры, современного цента и самообожествления. На его взгляд, гробница Грогана могла бы приютить десятки тел. Это соображение царапнуло память, и перед мысленным взором Френсиса возникла могила Клубничного Билла Бенсона в Бруклине.
В девятьсот восьмом году, когда Френсис играл на третьей базе, Клубничный Билл был левым полевым в команде Торонто, а в шестнадцатом, когда Френсис ушел из дома после смерти Джеральда, они встретились на переезде в Ньюберге и вместе вскочили на нью-йоркский товарняк.
Билл кашлял и через неделю после приезда в город умер, прокляв свою короткую жизнь и взяв клятву с Френсиса, что он проводит его на кладбище. Один не хочу туда ехать, сказал Клубничный Билл. Он умер без денег, и поэтому гробом ему был ящик — несколько корявых досок да фунт гвоздей. Френсис доехал с ним до места захоронения и, когда городской возчик с помощником переложили ящик Билла на доски, постоял там, чтобы Билл пообвыкся в новом окружении. Место неплохое, корешок. Вон даже пара деревьев. Тут выглянуло солнце за спиной у Френсиса и, проникнув в щель между досками, осветило полость в земле. Это зрелище поразило Френсиса: огромная каверна с десятком таких же грубых гробов, сваленных один на другой, иные на боку, один стоймя. Вырыто было столько, что поместилось бы еще три-четыре десятка ящиков с мертвецами. Через несколько недель соберется штабель — коробки с пирожками для большой утробы. Теперь тебе нечего волноваться, сказал приятелю Френсис. Большая компания. Поди, и не уснешь еще в таком кагале.
Френсис не хотел быть похороненным, как Клубничный Билл, в коммунальной могиле, но и кувыркаться в мраморном храме размером с общественную баню тоже не хотел.
— Я не прочь, чтобы меня здесь похоронили, — сказал он Руди.
— Ты здешний?
— Был когда-то. Родился здесь.
— Твои родные здесь?
— Кое-кто.
— А кто?
— Ты задавай вопросов больше, а я тебе ответов подвалю.
Френсис узнал холм, где похоронены его родные: как раз напротив меченосного ангела-хранителя, что стоял на цыпочках на третьей мраморной ступеньке и охранял карлика Тоби, героически погибшего на пожаре в гостинице «Дилаван» в 1894 году. Надгробие заказал старик Эд Догерти, писатель, когда прочел в газете, что на могиле нет памятника. Ангел Тоби указывал вниз, туда, где была могила Майкла Фелана, и Френсис отыскал ее взглядом. Мать должна лежать там же, наверное спиной к нему. Хабалка.
Солнце, выглянувшее ради Клубничного Билла, выглянуло и в тот день, когда хоронили Майкла Фелана. Френсис в тот день обливался слезами; отброшенный поездом, Майкл описал в воздухе роковую дугу на глазах у него, и воспоминание об этом рвало душу. Френсис нес отцу горячий обед; Майкл увидел его и пошел навстречу. Он благополучно миновал маневровый паровоз, двигавшийся по первому пути, а потом обернулся назад и, пятясь, угодил под поезд, которого не было слышно за лязгом маневрового. Он отлетел и упал комком, и Френсис подбежал к нему первым. Он хотел как-нибудь расправить изломанное тело, но боялся шевельнуть его; поэтому только стащил с себя свитер и подложил отцу под голову. Сколько же людей умирают скрюченными.
Несколько человек из бригады отвезли Майкла домой в фургоне Джонни Коди. Он протянул две недели и удостоился больших некрологов как знатный бригадир, самый известный путеец на Нью-Йоркской центральной железной дороге. Всех путейских дистанции отпустили утром на похороны, и проводить Майкла на новое жительство пришли сотни людей. И королева-мама правила домом единолично, пока не последовала за ним в могилу. Раскопать бы сейчас, подумал Френсис, влезть туда и задушить ее кости. Он вспомнил, как плакал, стоя перед открытой могилой отца, и подумал, что в один прекрасный день некому уже будет вспомнить, что он плакал в то утро, — как некому подтвердить, что кто-то оплакивал Тоби, Илишу, Элси. От горя не остается следов, абстракции первыми заметает снег забвения.
— Я обошелся бы без камня, — сказал он Руди. — Главное, чтоб не одному умирать.
— Если умрешь раньше меня, я разошлю приглашения, — сказал Руди.
Вдруг осознав, что ее никчемный сын готов примириться со смертью, ежели таковая произойдет в товарищеской обстановке, Катрин Фелан фыркнула и высказала свое неодобрение мужу. Но Майкл Фелан провожал взглядом сына, направлявшегося к клену, под которым был похоронен Джеральд. Майкла всегда изумляло, что живые инстинктивно находят дорогу к покойным родичам, не зная заранее их местоположения. Френсис никогда не видел могилы Джеральда, не был на похоронах Джеральда. Весь приход Святой Агнесы был скандализован его отсутствием. Но вот он здесь, идет целеустремленно и слегка прихрамывая, чего Майкл у него прежде не замечал, — идет и закрывает брешь между отцом и сыном, между внезапной смертью и неизбывной виной. Майкл дал знать соседям, что, кажется, происходит акт духовного обновления, и глаза мертвецов, очевидцев своих собственных исторических упущений и непоправимых расколов в минувшей жизни, безмолвно хлопали Френсису, шагавшему вверх к клену. Руди следовал за приятелем на почтительном расстоянии, чувствуя, что присутствует при событии этапном. Вид побитый, отметил он.
В своей могиле, под кельтским крестом[2], Джеральд наблюдал за приближением отца и раздумывал, как ему надлежит поступить при встрече. Отпустить ли отцу прегрешения — не то, что уронил, это была случайность, а то, что бросил семью, малодушно бежал, когда от него требовалась стойкость? Могила Джеральда задрожала от чаемого великодушия. При жизни не овладевший речью, умерший с односложным лексиконом гуков и нямов, в могиле Джеральд обрел языковой дар. Его способность выражать свои мысли и понимать чужие сделала его гением среди мертвых. Он мог беседовать с любым из местных взрослых на любом языке, но еще изумительнее была его способность понимать верещание векш и воркотню бурундуков, безмолвные сигналы жуков и муравьев, склизкие семафоры слизней и червей, ползавших по его могиле и ниже. Он мог читать убывающий ток энергии листьев и крылышек, что ронял на него клен. А поскольку уделом его была невинность и недоля, Джеральд вырастил защитную паутину, отводившую от него всякую влагу, всяких кроликов и кротов и прочую землеройную тварь. Паутина сплелась из яркой серебряной пряжи — тонкотканый, почти прозрачный кокон. Тело его, мало того что избавленное от необходимости гнить, в некоторых отношениях — например, волосяного покрова на голове — обрело законченность, с одной стороны, естественную, а с другой — волшебную. В младенческом своем великолепии он приобрел тот лоск, какой наводит ранняя смерть: сияющая золотисто-белая кожа, серебристо-серые ногти, густые кудри с антрацитовым блеском и в масть им глаза. Ни кисти, ни перу не описать его, спеленутого в могиле. Не прекрасным и не совершенным предстал бы он зрителю, а несказанным и сказочным существом, подобного которому не сыскать на кладбище, хотя оно изобиловало мертвыми младенцами.
