– Лекарь Асхил утверждает, что это были волки.
– Много же должно было быть волков, чтобы управиться с моим сыном!
«Да и с тобой тоже, благородная женщина!» – подумал он.
– Несомненно, их было много, – кивнул он.
Этис начала говорить неожиданно мягко, не обращаясь к Гераклесу, как бы читая в одиночестве молитву. На ее бледном угловатом лице снова засочилась кровь изо ртов красноватых царапин.
– Он ушел два дня назад. Я простилась с ним, как всегда, ни о чем не беспокоясь, ведь он уже был мужчиной и мог о себе позаботиться… «Я буду охотиться целый день, мама, – сказал он. – Набью для тебя суму перепелками и дроздами. Расставлю силки на зайцев…» Он собирался вернуться ночью. Не вернулся. Я хотела побранить его за задержку, но…
Рот ее вдруг раскрылся, будто готовый произнести огромное слово. На мгновение она так и застыла: напряженная челюсть, темный овал пасти, окаменевшей в тишине.[3] Затем она потихоньку закрыла его и прошептала:
– Но я не могу побранить Смерть… она не вернется в обличье моего сына, чтобы просить прощения… Мой любимый сынок!..
«Сама нежность в ней страшнее, чем рык героя Стентора», – в восхищении подумал Гераклес.
– Боги иногда несправедливы, – сказал он так, словно это было невинное замечание, но в глубине души он так и думал.
– Не упоминай о них, Гераклес… О, не упоминай бегов! – Рот Этис содрогался от гнева. – Это боги вцепились клыками в тело моего сына и смеялись, когда вырвали и сожрали его сердце, в упоении вдыхая теплый запах его крови! О, не упоминай при мне богов!..
Гераклесу почудилось, что Этис безуспешно старалась унять свой собственный голос, который громко стонал в ее глотке, заставляя умолкнуть все вокруг. Рабыни обернулись и глядели на нее; даже сама Элея умолкла и слушала мать со смертельным почтением.
– Зевс Кронид сломил в самом цвету последний дуб этого дома!.. Проклинаю богов и их бессмертный род!..
Раскрытые руки ее поднялись вверх в страшном, прямом, почти указующем жесте. Потом, медленно опустив их и понизив голос, она добавила с внезапным презрением:
– Лучшая хвала, на которую могут надеяться боги, – наше молчание!..
И это слово, «молчание», разбилось тройным воплем. Звук проник в уши Гераклеса и не покидал его на пути к выходу из этого мрачного дома: ритуальный тройной крик рабынь и Элей; их раскрытые, вывернутые рты, слившиеся в одну глотку, расколовшуюся на три разные, пронзительные, оглушительные ноты, извергали на три стороны погребальный рык пастей.[4]
2[5]
Рабыни подготовили тело Трамаха, сына вдовы Этис, как заведено: ужас рваных ран натерли мазями из лекифа; проворные пальцы рук вскользь прошлись по истерзанной коже, смазывая ее душистыми маслами и благовониями; тело, одетое в чистые одежды, завернули в тонкий покров плащаницы, оставив открытым лицо; челюсть туго подвязали, чтобы скрыть жуткий зевок смерти, а под маслянистый язык положили обол, предназначенный для оплаты услуг Харона. Затем ложе убрали миртом и жасмином и положили на него труп ногами к двери – целый день будет длиться бдение; серая тень небольшого Гермеса-покровителя стерегла останки. На входе в сад амфора с водой из храма – арданион – послужит знаком горя и очистит прощающихся с телом от встречи с неведомым. После полудня, когда стало звучать больше соболезнований, наемные плакальщицы затянули свои фальшивые песнопения. К вечеру вдоль садовой дорожки зазмеилась череда людей: каждый молча ждал во влажном холоде деревьев своей очереди, чтобы войти в дом, пройти перед телом и выразить соболезнования родственникам. Роль амфитриона выполнял Дамин из дема Клазобион, дядя Трамаха: он владел кораблями и серебряными шахтами в Лаурионе, и его присутствие привлекло многих. Тех же, кто пришел в память о Мерагре, отце Трамаха, осужденном и казненном за предательство демократии много лет назад, или в знак уважения к вдове Этис, унаследовавшей бесчестие своего мужа, было мало.
Гераклес Понтор пришел на заходе солнца, потому что он тоже решил принять участие в экфоре – траурном шествии, которое всегда проводилось ночью. С церемониальной медлительностью он вошел в темную прихожую, влажную и холодную, с маслянистым от запаха благовоний воздухом, обошел вокруг тела, следуя за извивающейся чередой посетителей, и молча обнял Дамина и Этис, закутанную в черный пеплум и шаль, покрывавшую голову на манер капюшона. Не было сказано ни слова. Его объятие было одним из многих. Среди ожидавших людей он смог различить некоторых знакомых и незнакомых: там были благородный Праксиной с сыном, прекрасным Анфисом, о котором говорили, что он был одним из лучших друзей Трамаха; были там Изифен и Эфиальт, два известных торговца, несомненно, пришедшие из-за Дамина; был, к удивлению Гераклеса, и Менехм, скульптор и поэт, как всегда, небрежно одетый, который нарушил правила и тихо заговорил с Этис. Наконец, на выходе, во влажной прохладе сада, ему почудилось, что он увидел коренастую фигуру Платона, ожидавшего среди посетителей, еще не зашедших в дом, и он заключил, что приход философа вызван памятью к давней дружбе с покойным Мерагром.
Траурная процессия, идущая к кладбищу по Панафинейской дороге, казалась огромной извивающейся тварью: в начале головы колебалось раскачивавшееся на плечах четверых рабов тело; за ним шли ближайшие родственники – Дамин, Этис и Элея, – погруженные в скорбное молчание, гобойщики, юноши в черных туниках, ожидающие начала ритуала, чтобы заиграть; и наконец, белые пеплумы четырех плакальщиц. Тело твари составляли друзья и знакомые семьи, шагавшие двумя рядами.
Процессия вышла из Города через Дипилонские ворота и двинулась по Священной дороге, вдали от света жилищ, во влажной и холодной ночной дымке. Камни Керамика изгибались и подрагивали в свете факелов; свет то и дело выхватывал фигуры богов и героев, покрытые мягкой смазкой ночной росы, надписи на высоких стелах, украшенных волнистыми силуэтами, и строгие урны, увитые ползучим плющом. Рабы осторожно опустили тело на погребальную поленницу. Гобойщики запустили в воздух извилистые трели своих инструментов; плакальщицы танцевальным движением разорвали свои одежды и затянули колеблющийся холод песнопений. Начались возлияния в честь богов умерших. Присутствующие разошлись, чтобы наблюдать за ритуалом: Гераклес устроился поблизости от огромной статуи Персея; отрубленная голова Медузы, которую герой держал за змеиные волосы, была как раз на уровне его лица и, казалось, глядела на него вытаращенными глазами. Кончились песнопения, прозвучали последние слова, и золотистые головы четырех факелов прикоснулись к краю поленницы: многоголовый Огонь, извиваясь, взметнулся, и его многочисленные языки всколыхнули холодный и влажный воздух Ночи.[6]
Мужчина постучал в дверь несколько раз. Никто не ответил, и он снова постучал. На темном афинском небе зашевелились многоголовые облака.
Наконец дверь открылась, и за ней показалось бледное лицо, лишенное черт, закутанное в длинный черный саван. Смутившись, почти испугавшись, мужчина запнулся и пробормотал:
– Я хочу видеть Гераклеса Понтора, которого называют Разгадывателем загадок.
Темная фигура тихо отскользнула в тень, и, все еще в нерешительности, мужчина вошел в дом. Снаружи продолжал громыхать гром.
Усевшись у стола в своей небольшой комнатке, Гсраклес Понтор отложил свиток и отрешенно сосредоточился на большой извилистой трещине, которая спускалась с потолка до середины передней стены, когда вдруг дверь мягко распахнулась и на пороге показалась Понсика.
– Ко мне пришли, – произнес Гераклес, читая гармоничные волнистые движения узких ладоней и подвижных пальцев своей скрытой маской рабыни. – Мужчина. Хочет видеть меня. – Руки колыхались одновременно, десять голов пальцев разговаривали в пространстве. – Хорошо, впусти его.
Мужчина был высок и худ. Он кутался в скромный шерстяной плащ, пропитавшийся маслянистой чешуей ночной росы. Его хорошо очерченную голову увенчивала блестящая лысина, а на подбородке красовалась аккуратно подстриженная белая борода. Глаза его горели, но морщины вокруг них выдавали годы и усталость. Когда Понсика удалилась не говоря ни слова, вновь прибывший, не сводивший с нее глаз от удивления, обратился к Гераклесу:
– Правду ли говорят о тебе?
– А что обо мне говорят?
– Что Разгадыватели загадок умеют читать по лицам людей и по внешнему виду предметов так, будто это исписанный папирус. Что они знают язык притворства и умеют переводить его. Не из-за этого ли твоя рабыня прячет лицо под безжизненной маской?
Гераклес, поднявшийся за вазой с фруктами и кратером вина, усмехнулся и сказал:
– Видит Зевс, не мне перечить молве, но моя рабыня скрывает свое лицо скорее ради моего, а не ради своего спокойствия: лидийские разбойники похитили ее в младенчестве и во время одной из ночных попоек повеселились, покрыв ей ожогами лицо и вырвав язычок… Угощайся фруктами, если хочешь… Похоже, один из разбойников сжалился над ней или увидел возможность нажиться и удочерил се. А потом продал в рабство прислуживать у господ. Я купил ее на рынке два года назад. Она мне нравится: молчалива, как кошка, и трудолюбива, как собака, но черты ее лица мне неприятны…
