— Сколько насилия, — пробормотал Элиот Несс.
— Прекратите это, прекратите сейчас же! — причитал старик.
5
Я преподавал поэзию в «Поэтической Школе».
Так странно слышать собственные слова: «Я преподавал поэзию в поэтической школе».
Чувствуешь себя как коридорный старинного отеля «Империал» в Токио, старающийся сохранять осанку, прямой, как стержень, с подносом холодного пива, бок о бок с актрисой Кэтрин Росс, которая старательно полощет свои прелести в переносном биде.
6
Думаю, и услышать такое: «Я преподавал поэзию в поэтической школе» не менее странно, чем произнести.
— Неужели? — стонали мне в ответ или говорили что-нибудь вроде: — Ничего себе! — и затем просто замирали, осклабясь, лихорадочно соображая, словно пытаясь разрешить невиданную головоломку.
Запутавшись в размышлениях, они начинали падать духом и чахнуть.
И тогда я высылал им спасательную шлюпку.
— Слушайте, это же просто работа.
У меня не было выбора, видите ли, просто мне нужна была какая-то работа.
Изучение поэзии ничем не отличается от печатания шестидесяти слов в минуту или введения сотни вольт электрического тока в свиную голову, чтобы отправить скотину на небеса, и поэтому мне нечего было стыдиться, занимаясь подобным делом, одним из многих дел, которыми занимается человечество.
— Конечно же нет! Это действительно замечательная работа, преподавание всего этого… поэтического! Я имею в виду, вы говорите о настоящей поэзии, не так ли? О, это просто невероятно!
Они исступленно цеплялись за борта спасательной шлюпки, которую я им высылал: молотили ногами по воде и хватались так беззастенчиво, что можно было подумать, будто это надувной пластиковый круг, который таскают за собой на пляж.
— Так вы и романы, может быть, изучали?
Я не изучал романов.
Я преподавал поэзию в «Поэтической Школе».
7
Долгое время я придерживался мнения, что поэзия должна околдовывать.
Великая поэзия всегда воздействует чарами.
Книга Экклезиаста пленяет. «Илиада» и «Озарения» Артюра Рембо, «Вой» и «Уроки кока-колы», а также «Клуб Одиноких Сердец сержанта Пеппера» — все вместе и каждое произведение по отдельности представляют собой чарующие поэмы.
«Pisan Cantos» Эзры Паунд — единственное исключение. Нет, Пизанский цикл cantos, может быть, великолепен, но, на мой взгляд, в cantos, нет ничего, даже близкого к очарованию, так что я решил пойти на один из возникающих раз в два месяца блошиных рынков и тайком сбросить эти cantos поверх кучи прочих вещей.
8
— «Из простых сказаний и действий самые слабые — эпизодические. Эпизодическим сказанием я называю такое, в котором эпизоды следуют друг за другом без вероятия и без необходимости. Такие сказания складываются у дурных поэтов по собственной их вине, а у хороших — ради актеров: давая им случай к соревнованию и растягивая сказание сверх его возможностей, они часто бывают вынуждены искажать последовательность событий».
— М-я-я-о-о-о-у-у-у!
Книга Песен сидела в кресле-качалке в развевающемся белом платье из тонкой материи, а «Генрих IV» нежился у нее на коленях. Она читала ему из Аристотеля.
Голос у Книги Песен был необычным: он напоминал старинную монозапись, сделанную накануне эры стерео, — Пабло Касальс, играющий на виолончели.
— Дайте миру шанс! — сказал Пабло Касальс.
Затем он сыграл «Кол Нидреи» Бруха на еврейскую тему для виолончели с оркестром.
Весь зал Королевской оперы «Ковент-Гарден» обливался слезами. Дирижер из EMI, просмотревший запись выступления, плакал вместе со звукооператором, продюсером, постановщиком и координатором программы; Отто Клемперер, сидевший в ложе со своей супругой, был мокрым от слез, так же как и охрана и крышка унитаза.
Я никак не мог взять в толк, отчего все они плачут.
Почему чарующие звуки вызывают у людей такую грусть?
— «Так как поэт есть подражатель, подобно живописцу или иному делателю изображений, то он всегда неизбежно должен подражать одному из трех: или тому, как говорится и кажется; или тому, как должно быть». Мон шер, не мог бы ты подогреть «Генриху IV» молока?
— Ма-уи! — с готовностью откликнулся я.
— «Генрих IV» горячий поклонник Аристотеля. А еще он обожает Канта.
Когда же Книга Песен куда-нибудь отлучалась и кот оставался без чтеца, я читал ему Канта, те места, где немецкий философ сначала блестяще доказывает существование Бога, а затем столь же четко опровергает его. «Генрих IV» слушал, и уши его трепетали от восторга.
9
«Генрих IV» спит в своей корзинке, поставленной в углу спальни.
Когда мы встретились с Книгой Песен, корзинка с «Генрихом IV» была ее единственным имуществом.
— Знаешь, а ведь «Генрих IV» родился в этой корзине. Всего было шесть котят, но выжил один Генрих. И мать его тоже умерла, — рассказывала Книга Песен. — Поэтому «Генрих IV» считает, что это он виноват в их смерти.
В тот самый раз, когда Книга Песен впервые поцеловала меня, «Генрих IV» выглядывал из своей корзинки, испуганно моргая.
«Генрих IV» — громадный черный котище — пьет коктейль «милк энд водка» и засыпает у наших ног.
III
«Целуй меня»
1
Книга Песен снимает с себя все, прежде чем лечь в постель.
Мы, должно быть, спали в этой кровати раз сто, не меньше, но всякий раз я стесняюсь ее наготы.
Всякий раз, как она стягивает с себя платье, трусики и чулки, я чувствую такой стыд, такое ужасное смятение, что могу только спрятаться в кресле и молиться.
Кажется, это унижение никогда не кончится, когда готовая-как-она-должна-быть-готовой Книга Песен начинает меня журить из постели, точно нетерпеливое всемогущее божество:
— Мон шер, — говорит она, — ну что ты там застрял?
Наконец я тоже раздеваюсь.
В это время Книга Песен не сводит с меня влюбленного вожделеющего взора.
— Так люблю смотреть на твое тело, — говорит она.
Не переставая сгорать от стыда, от нестерпимого, как зуд в паху, смущения, от невероятного позора, который вводит меня в состояние полнейшего ступора, я спрашивал у Книги Песен, что, если я приду к ней в постель хотя бы в нижнем белье — изменит ли это что-нибудь?
— Наверное, никакой разницы, но ты ведь все равно раздеваешься, не так ли?
Разоблачаясь, я всякий раз чувствовал себя таким нестерпимо голым, что не находил себе места.
Когда же обнажалась Книга Песен, на ней, казалось, все еще оставалась нижняя юбка.
— Это просто смешно! — восклицала Книга Песен.
— Когда я раздеваюсь, то действительно чувствую самую настоящую наготу, а когда раздеваешься ты, то вовсе не производишь впечатления раздетого, — парировала она в своей аристотелевской манере.
Думать о теле тяжко.
Это тяжело, потому что даже Аристотель обертывался полотенцем. То есть ходил задрапированным.
Груди Книги Песен были точно по размеру моих ладоней, словно идеально подобранные перчатки. И сколько бы раз я ни «примерял» их, сохраняли свою идеальную форму.
— Никаких загадок, пока мы в постели, ладно? — шептала Книга Песен, тянулась ко мне и обвивала своими руками.
Я не мог больше идти у нее на поводу.
В моем понимании постель была местом любовных утех и сна во взаимных объятиях; в перевернутом же состоянии могла служить баррикадой, и больше ничем.
2
Книга Песен была необыкновенно нежна, занимаясь любовью.
Так печально ощущать, занимаясь любовью, что ваши тела служат просто механизмами для удовлетворения похоти.
Я чувствовал всю полноту ощущений в постели с Книгой Песен.
Наши ласки были диалогом, и тела откликались на каждый призыв партнера.
Иногда, занимаясь сексом, чувствуешь себя так, будто занимаешься мастурбацией. Унизительное и крайне изматывающее ощущение.
Вот Книга Песен что-то сказала мне на ухо.
Вот она обвила мою шею и потянула к себе.
Ложбинка на ее шее прямо перед моими глазами.
Я чувствовал себя точно пятидесятисемилетняя девственница из Индии после длительной голодовки.
Тело Книги Песен медленно изогнулось, как лук, без всяких усилий вздымая мою плоть.
— Войди в меня, — позвала Книга Песен.
3
Я спал и видел странный сон.
Сто тысяч зрителей встали на трибунах стадиона, взявшись за плечи и качаясь, точно распевали хором «Мой старый дом в Кентукки». Я скакал четырнадцатым, последним участником гонки.
Разгоняясь пулей на дистанции.
Впереди шел Кентуккийский Херес, которого Алиса Ричардс послала на дорожку с напутствием: «Если сдохнешь — сдохни лидером!» Третьим номером мчался мой соперник номер один, Форвард.
