Можно даже говорить о своеобразной антропологизации истории. Но это не означает, что социальность исчезает. Наоборот, интерес к ней только усиливается. Не замыкаясь на вопросах быта, личных черт человека прежних эпох, исследователи идут к широким обобщениям. И эти обобщения уже не повисают в воздухе, а имеют прочную основу в массе взаимосвязанных факторов.
В последнее время всё большее значение приобретает и ещё один подход к изучению российского государства. Речь идёт о растущем интересе к становлению в России институтов самоуправления. Сегодняшний интерес к самоуправлению возник не на пустом месте. Проблемы его развития дебатировались ещё до революции[9]. В основном это касалось земств[10]. Но отдельные работы появлялись и о прочих формах общественной самоорганизации[11]. И, конечно, большое количество исследований было посвящено русской общине[12]. Однако в прошлом самоуправление рассматривалось, как правило, вне общего контекста государственного строительства. Вместе с тем взгляд на государство через призму его местных институтов в плане понимания природы власти применительно ко времени перехода к гражданскому обществу особенно важен. Лишь по степени зрелости органов самоуправления можно судить о его глубине и необратимости.
Изучение самоуправления является одним из ключевых элементов так называемой локальной истории. Это как бы промежуточное звено между изучением истории на уровне общества в целом, с одной стороны, и отдельного человека – с другой. Вместе с тем локальная история – это не просто местная история. Разницу этих двух подходов легко почувствовать на примере одного очень узкого вопроса, а именно на примере рабочей самоорганизации в период революции. Интерес к ней возник уже в годы нэпа. Но лишь к середине 50-х гг. историки перестали ограничиваться изучением рабочих Петрограда и взглянули на рабочее движение в провинции. С этого времени появляются сборники документов, монографии, к примеру, по рабочему движению в Центральном промышленном регионе, Москве, других его городах[13] и даже на отдельных фабриках и заводах[14].
Но вовлечение нового материала не привело к пересмотру прежних концепций. Местные события служили лишь иллюстрацией «большой истории», но не источником её постижения. Если события в Москве или на Урале и становились предметом изучения, то их просто подгоняли под готовую схему. История локализма имеет другой угол зрения. Здесь события локальной истории – это то зеркало, в котором пытаются распознать отражения общих исторических законов. Изучение этих законов при слишком большом масштабе не давало увидеть их внутренние механизмы. Теперь же они могут быть отслежены во всей их полноте.
Природа российского государства и причины его кризиса на рубеже вековНовации в подходах и методах исследования, которые, конечно, не ограничиваются только теми, о которых шла речь выше, позволили поставить ряд новых вопросов. Среди них вопросы о социально-психологических, аксиологических, институциональных и других сторонах эволюции государственности в России при переходе от аграрной цивилизации к индустриальному обществу. В конечном итоге эти вопросы могут быть сведены к вопросу о неизбежности обновления государства, последовавшего в результате революции. Иначе говоря, речь идёт о природе государства в России и причинах его нестабильности.
Природа российского государства, его национальная специфика и прежде не раз оказывались в центре внимания дискуссий с привлечением серьёзных научных авторитетов. До революции в нее так или иначе были вовлечены С. М. Соловьёв, К. Д. Кавелин, В. С. Ключевский, П. Б. Струве, П. Н. Милюков. Вопрос о природе российского государства чуть было не стал ещё одной линией разлома для молодой российской социал-демократии. Здесь в дискуссии так же участвовали внушительные силы[15]. Формально спор шёл о соотношении экономических, социальных и политических факторов в жизни государства.
В ходе дискуссии речь заходила об отличиях русского и европейского абсолютизма. Всплыла и проблема азиатского способа производства. Закрепись этот подход, и сторонники самобытности России получили бы ещё одни козырь, но уже из марксистской колоды. Главным, вокруг чего ломали копья, была проблема зрелости в стране буржуазных отношений и их влияния на государство. Сегодня вопрос о природе российского государства переходной эпохи ставится шире. И верно, переход России от аграрного общества не сводился к росту буржуазных элементов в обществе. Даже российская промышленность – экономический фундамент обновления – строилась не только как капиталистическая. В этом смысле вполне закономерно ставить вопрос об особом государственном индустриализме в России[16]. Тем самым то, что вчера служило лишь фоном, оттенявшим остроту основного вопроса о развитии капитализма в России, сегодня оказывается во главе угла научных поисков.
Прежде всего, историки отказываются решать вопросы, связанные с природой российского государства и его кризиса в устоявшемся терминологическом пространстве без наполнения его реальным содержанием. В. П. Булдаков, например, пишет применительно к России не просто о государстве, а об империи особого, реликтового типа. По его мнению, Российская империя не была тождественна ни империям древности, ни современности. Её отличали особые патерналистские отношения к власти. Они как бы воспроизводили отношения младших родственников к отцу в патриархальной семье. Россия сперва формировалась, а затем ощущала себя как самодостаточная. Криз в ней проявиться как “смерть – возрождение” империи. То есть речь идёт об очень глубоком кризисе. Вырвавшись наружу, он должен был потрясти весь каркас российского общества. Подтверждения этому налицо. О. Г. Малышева, например, посвятив свою работу специально проблемам модернизации государства на рубеже веков, пришла к важному в методологическом плане выводу. Она пишет о непрерывном, проходящем через весь период, начиная с реформ 60-х гг. XIX века и заканчивая революцией 1917 года, кризисе верхов[17]. Он то усиливался, то спадал, но полностью выйти из него не удавалось. Отмеченные О. Г. Малышевой явления можно считать внешними симптомами необратимого характера болезни, поразившей весь государственный механизм России. О неизбежности грядущих катаклизмов пишут и те авторы, кто анализировал ход реформы 1861 г. и личное влияние на неё Александра II. Главный их вывод: там, где невозможны революции сверху, неизбежны революции снизу, идущие из глубин общественной жизни[18].
Но если так, то и рост кризисных моментов имеет более широкую логику, чем считали прежде. Их назревание не могло быть одномоментным. Оно шло долго и мучительно. Булдаков обозначает несколько «уровней» кризиса. Среди них этический, идеологический, политический, организационный, социальный, охлократический, доктринально-рекриационный[19]. Они не снимались властью, а наслаивались друг на друга. Понятно, что элементы нестабильности, отмечаемые историками прежней школы, имеют в той схеме лишь относительное, хотя, может быть, и решающее значение.
Приняв концепцию «многоуровневой» природы кризиса империи, можно убедиться, что большинство современных исследований дореволюционной России и революции 1917 года не противоречат ей. Так или иначе, они вписываются и в чём-то дополняют её, беря в качестве предмета исследования отдельные этапы или проявления кризиса. Это ничуть не умоляет их самостоятельной ценности. Наоборот, речь идёт о том, что на разном историческом материале историки приходят к взаимодополняющим выводам. Правда, далеко не все компоненты происходивших тогда процессов уже изучены, но общее движение исторической мысли вполне определилось.
В основном в поле зрения историков оказался аспект кризиса, названный у Булдакова политическим. Большое количество работ посвящено также институционным подвижкам, отразившим попытку власти дать ответ на модернизацию общества. Политический компонент кризиса Булдаков выводит из раскола элиты на бюрократию и оппозицию. Оппозиция нравственно и интеллектуально подавила бюрократию. Вслед за этим она встала на путь выработки альтернативных инструментов власти – партий и прочих общественных организаций. Укрепляло ли это или ослабляло государство? Во всяком случае, каждая из сторон стремилась к господству. Причём делалось это нередко без учёта общенациональных интересов.
Становление в России в начале века политических партий, как известно, изучалось давно. Но к середине 80-х годов, и это видно на примере последних обобщающих работ по этой теме, происходит консервация подходов к ней. Всё многообразие тогдашней политической палитры сводили к двум цветам. Шло чёткое деление на большевиков и все остальные партии. Между этими двумя лагерями если и могут быть какие-то отношения, то они сводятся к временному компромиссу, но чаще – к непримиримому противоборству[20]. В сегодняшних исследованиях такого жесткого разграничения нет. Наоборот, разговор ведётся о наиболее общих вопросах партийного строительства в те годы. Важнейшей становится тема многопартийности как одного из проявлений молодого гражданского общества[21].
