С дедом я познакомилась давно. Дело было в лифте, где старичок вмиг определив по моей скуластой физиономии откуда я здесь взялась, округлив до ошаления янтарные глаза и тыча куда-то высоко артритным пальцем в небо, надменно сказал, что учился он в высшей школе КГБ в Советском Союзе, потом проработал в «специальных службах» много лет, а сейчас заслуженный пенсионер. Когда я спросила в каком городе учился чекист, пергаментный старик, зыркнув на меня живчиками-лучами, гаркнул, что я чересчур любопытна и вообще не мое это дело подобные вопросы задавать. Растерявшись, что у тщедушной пигалицы может быть такой резкий голос, я нажала не на ту кнопку и приехала не на свой этаж.
Деда я часто вижу или в лифте, или что-то ворчливо бубнящим себе под нос у почтовых ящиков в подъезде. Старый чекист, встречая меня, неизменно спрашивает: «Что-то я Вас давно не видел. Вы, наверное, в Союзе были? Ну и как там обстановка?» или «Что-то я Вашего папу (Вашу маму, Вашу дочь) давно не видел, он (она), наверное, в Союзе был (а)? Ну и как там обстановка?» По началу я дедушке старалась втюхать, что сама я, дескать, из Туркмении и мама моя, а отец болгарин и в России мы не жили, но потом поняла, что у старичка давно склероз и наши разговоры едва ли станут содержательными. Сейчас я просто отвечаю: «Обстановка нормальная, но враги не дремлют!» Старый чекист с довольным видом давит кнопку своего шестого этажа пергаментным пальцем и, выходя из лифта, сурово говорит мне по-русски «До свидания!»
Тара Мэй
Года три-четыре назад на седьмом этаже нашего дома поселилась русская семейная пара.
Семья наезжает в Бургас временами на несколько месяцев. Она, дебелая женщина за шестьдесят с лишком лет, Татьяна. Обычно, у меня с Татьянами в первого взгляда все хорошо, но с этой Таней не сложилось. Таня узнала, что я русская и напала на меня в подъезде с банками вручную наваренных кремов и помятой рукописью своих произведений. Сказала, что сами они столичные, она писательница и в прозаических кругах ее называют Тара Мэй, муж ее Стасик младше на тридцать лет, а сын ее принял иудаизм. Все они: и она, и муж ее Стасик, и израилев сын выглядят молодо как раз благодаря наваренным кремам, что она мне подсовывала под нос. Кремы обескураживали покупателя не только космической ценой, но еще стойким запахом касторки и чеснока. От кремов я настоятельно отказалась. Но от помятой рукописи отбиться не удалось и я взяла почитать шедевр прозаика-косметолога. Тара Мэй попросила поузнавать требуется ли где в Бургасе заведующая производством. Каким производством она не сказала. Едва вырвалась из ее прозаических рук. Вечером взглянула на рукопись. Едва сдержалась, чтоб в нее не почистить кошачий туалет, но решила не злоупотреблять доверием прозаика. На следующий день пришлось идти к Таре на седьмой этаж отдавать рукопись. Была встречена батарей кремов и шампуней в подозрительнo-большущих банках со знакомым запахом касторки и чеснока. Тара сказала, что структура моего лица подходит к ее технологиям и я, если пройду целый курс, что равен одной подозрительной банке, то буду моложавой, как Таня, муж ее Стасик и израилев сын. Я сказала, что до зарплаты далеко и я горжусь своей зрелостью. Тара сразу стала презрительно-пренебрежительна к моему нищебродству. Пока Тара взахлеб ораторствовала о структуре кожи всех ее близких и дальних родственников, о таинственных способах приготовления наваренных кремов по загадочному рецепту ее прабабки и о том, что в Люберцы к ней приезжает за кремами вся Москва, хотя ей некогда всем кремы варить, поскольку она занята прозой, прозаик она по душе, а косметолог по прабабке, на диване лежал ее муж. «Посмотри на меня и моего Стасика», – гордо сказала Тара «Нам никогда не дашь наш возраст!» Стасик ростом с баскетболиста, распластавшись в белых махровых носках, угукнул что-то маловнятное. Израилева сына дома не было. Потом Марин меня ввел в курс дела и показал израилева сына – расхристанного ханурика с папироской в обрамлении редкой бородки. Скрывалась от них все лето. Если видела у дома, хватала телефон и делала озабоченное лицо.
Цикл второй.
Всечеловеки
и несколько дурак
Mike and я.
С Майком и со своим будущим, теперь уже бывшим, мужем я познакомилась летом девяносто седьмого в Бургасе, когда меня занесло в одну английскую компанию, где неожиданно я была принята на работу.
Если мой будущий, теперь бывший, муж с первого взгляда мне понравился, то Майка я с первой секунды возненавидела и кроме как «злобный старикашка» более не называла. Майк работал региональным директором. Он курил дымоходом Benson and Hedges, устраивал ежеутренние «митинги», где вздрючивал до одури персонал, орал матом по-английски и по-русски – навыки ненормативной русской лексики он приобрел благодаря не только длительным командировкам в Россию, но и успешному преподаванию со стороны бывшего мужа, швырял пепельницы в приступе гнева об стену, увольнял меня в обед, шипя «Don’t be а stupid cow!» и утром снова принимал меня на работу. Но, в то же самое время, Майк вел переговоры с собственником компании, Саймоном, об увеличении процента продажи от сделки персоналу, платил каждую пятницу не только полагающуюся народу зарплату, а также премии за отлично проделанную работу, хотя продолжал орать как припадочный, если кто-то сделку «fucked up» и вообще «fucking shit», но в конце недели ярость его утихала. Мне позарез нужны были деньги и я терпела. Я свыклась с мыслью, что начальник у меня «fucking mad», o чем ему сообщила под воздействием опрокинутых пятидесяти граммов скотча однажды вечером, когда все праздновали успех одной исключительной сделки. Майк сказал: «You are absolutely fucking right». Проработав таким динамичным образом все лето, нас – Майка, мужа и меня, собственник компании, Саймон, пригласил на работу в Якутск.
В октябре девяносто седьмого мы прилетели в Якутск. Температура воздуха была минус тридцать градусов. Первый месяц мне казалось, что я чем-то смертельно больна и я совершенно серьeзно думала, что я откину ласты при таком морозе. Нас поселили в одну большую квартиру с общей кухней и ванной комнатой. Жили и работали мы в Якутске шесть месяцев. Через две недели после скольжения в своих дорогущих туфлях по льду, Майк слетел с лестницы и сломал два ребра. Он решил, что ехать в Лондон не имеет смысла, потому как работники якутской скорой помощи объяснили ему, что загипсовать ребра нельзя, через две недели, дескать, заживет, а можно делать обезболивающие уколы. Я, по неизвестным до сих пор для меня причинам, сказала, что умею колоть и всю жизнь лечила всю свою семью уколами и вообще, можешь на меня рассчитывать, «у тебя все будет ок, Майк!» Пострадавший директор согласился. Потом, конечно, я стрельнув у Майка сигаретки Бенсона не только себе, но и якутским медбратьям, вышла с ними посмолить на лестничную площадку, где парни подробно рассказали мне как делать уколы. В общем, месяц я делала уколы своему начальнику три раза в день: утром дома, в обед на работе в офисе и вечером. Майк выжил и к моей несказанной радости, стал уже в Якутске вздрючивать персонал, швырять пепельницы, орать и заключать сделки.
В декабре, к своему ужасу, к радости будущего мужа и к «fucking emergency crapped up» Майка, я поняла что беременна. Меня даже не радовало, что муж мой сделал мне предложение, подарив якутский бриллиант, поскольку Саймон сказал, что если хотите, то платите неустойку по заключенному между нами договору и возвращайтесь в Болгарию, ну а так до марта поработаете и он увеличивает процент. Обсудив создавшееся мое интересное положение за бутылкой скотча и пачкой Бенсона – скотч мне не дали, хотя я настаивала, но разрешили подышать Бенсоном, решили остаться до марта. Все это время Майк в обед ходил за фруктами и заставлял меня их есть, приговаривая «fucking good for you», устроил скандал Саймону, чтобы мне разрешили тоже пользоваться шофером и вообще, вел себя как ополоумевшая наседка. В марте девяносто восьмого мы вернулись в Бургас. Майк был на нашей свадьбе, где он налакался виски и танцевал под Джо Кокера, а потом на утро говорил моим родителям «lovely fucking wedding».
Потом был Лондон. Майк принял моего мужа, меня и дочь в своей крохотной квартирке на Seven Sisters. Он стал крестным отцом моей дочери. Когда мы вернулись в Болгарию, Майк приезжал к нам в два раза в год – на Рождество и летом, жил с нами и моя дочь стала называть его «granny Mike».
Несмотря на наши различия во взглядах, в возрасте, в менталитете, он стал для меня самым близким человеком и я считаю, что у меня никогда не будет такого друга, как Майк. В 2007 году Майк умер от рака легких в хосписе. Он ждал меня, но мне не дали визу, потому что в последний раз мое пребывание в Лондоне было нелегальным. Когда он узнал, что я не приеду и я ревела ошалело по телефону, он мне сказал: «Don’t be stupid cow!»
